«На буфете подозрительно аккуратным строем стояли внушительные тома, порядок которых явно нарушался очень редко: „Остеология“ Холдена, „Анатомия“ Куэйна, „Физиология“ Керка и „Беспозвоночные“ Гексли, а также человеческий череп. Сбоку к камину были прислонены две берцовые кости, а по другую его сторону красовались две рапиры, два эспадрона и набор боксерских перчаток. На полке, в уютной нише, хранилась беллетристика, и стоявшие там книги выглядели куда более потрепанными, чем ученые тома». Эта комната нам уже кажется знакомой – недостает персидской туфли с табаком, – но снимают ее пока что не два знаменитых друга, а совсем другие люди: студент Том Димсдейл, герой дойловского романа «Торговый дом Гердлстон», со своим однокурсником. Артур Дойл жил со своей семьей (опять на новой квартире – Джордж-сквер, 23), с матерью и младшими детьми; надо думать, он порой завидовал приезжим студентам, у которых бывал в гостях, и представлял себе, как бы восхитительно ему жилось, будь он так же свободен в своих привычках – отчасти та же тень тоски по веселому мальчишескому братству, что найдет свое отражение в рассказах о Холмсе и его верном спутнике.
В студенческие годы Артур перестал поглощать только исторические и приключенческие романы и открыл для себя литературу иного рода. В «Торговом доме Гердлстон» описано, какие книги стояли на полках у Тома Димсдейла: «Эсмонд» Теккерея, «Новые сказки тысячи и одной ночи» Стивенсона и «Ричард Феверел» Мередита, «Завоевание Гранады» Ирвинга и «романы в бумажных обложках, зачитанные почти до дыр». Димсдейл был, откровенно говоря, довольно глупым юношей и к тому же двоечником, вылетевшим из университета, так что круг чтения, описанный в романе, скорей относится не к персонажу, а к автору. Не студент Димсдейл, а студент Дойл смог оценить Теккерея – не только исторический роман «История Генри Эсмонда», но и куда более тонкую и блистательную «Ярмарку тщеславия», – и на всю жизнь полюбил Джорджа Мередита, глубокого психолога, незаслуженно забытого в наши дни. Он брал в библиотеке Шекспира, Диккенса, Филдинга, Томаса Харди; как всякий юноша, он пристрастился к поэзии – англоязычной, естественно, – Бернсу, Шелли, Байрону, Браунингу, Китсу, Теннисону (ценил, впрочем, и Гейне); он был в ту пору без ума от Мелвилла, и на него произвела неизгладимое впечатление повесть молодого, но уже знаменитого Стивенсона «Дом на дюнах». А вот книгу Мопассана он впервые раскроет уже лет в тридцать, и вообще французская литература, несмотря на все симпатии к Франции, как-то пройдет мимо него.
Он до дыр зачитал «Путешествие натуралиста вокруг света на корабле „Бигль“» и впоследствии писал о Чарлзе Дарвине, что человека с более всеохватывающим интеллектом еще никогда не встречалось; не менее, чем интеллект, его привлекали в Дарвине «смелость, нравственная и физическая» и «спокойная настойчивость» – черты, которые казались ему неотъемлемыми качествами англичанина и которыми стремился обладать он сам. Ветхие тома Тацита и Гомера (в переводах: древних языков, как мы помним, он терпеть не мог) стоили ему немалой жертвы: два пенса, что выдавались ему ежедневно на завтрак, он порой оставлял в лавке букиниста. «По мере приближения к лавке между моим голодным желудком и пытливым ненасытным умом разыгрывалось целое сражение. Пять раз из шести во мне побеждало животное». Но каждый шестой раз приобреталась – аккурат за два пенса – старинная книжка: то жизнеописание Фрэнсиса Бэкона, то «История» Эдварда Кларендона (памфлет о деятелях английской революции); ценою завтрака он прочел Свифта, чей памфлет «Сказка бочки», весьма желчно критикующий как католиков, так и протестантов, был созвучен его собственным мыслям. Снижая пафос, заметим, что один тогдашний пенс – это что-то около десяти рублей по-нашему. Позавтракать на двадцатку нынче вряд ли получится, а хорошую книгу на развале отыскать можно.
Артур часто ходил на танцевальные вечера и, едва появлялись свободные шесть пенсов, – в театр, ухитрившись однажды совместить театр с боксом, когда какой-то грубиян пытался пролезть за билетами вне очереди. Из всего вышеприведенного можно сделать вывод о том, что младшекурсник Дойл был, в общем, благополучен и счастлив. Его письма к матери, приводящиеся в биографических изданиях, подтверждают это. Сам он в «Воспоминаниях и приключениях», признавая, что у него бывали «дополнительные заботы и тревожные мысли», тотчас оговаривается, что ни в коем случае не хотел бы создать впечатление, будто жизнь его была мрачна. «Будучи по натуре жизнелюбивым человеком, я не упускал ни одной возможности повеселиться, а кроме того, я обладал огромной способностью наслаждаться». Однако в «Письмах Старка Монро» мы можем прочесть по поводу его душевного состояния в юные годы и другие слова: «Дикая застенчивость, чередующаяся с абсурдными приступами дерзости, тоска по дружеской близости, мучительные переживания по поводу мнимых промахов, необычные эротические опасения, смертельный страх перед несуществующими болезнями, смутные томления, пробуждаемые всеми женщинами, и парализующая дрожь в присутствии одной из них, агрессивность, вызванная опасениями показаться трусом, внезапные приступы уныния, глубокая неуверенность в себе – я держу пари, Берти, что Вы прошли через это, как и я, как и любой восемнадцатилетний парень».
Не стоит ловить Дойла на противоречии – в восемнадцать лет «ужасная застенчивость» и «огромная способность наслаждаться» преспокойно уживаются рядом; а все-таки довольно неожиданная откровенность для джентльмена и викторианца. Далее он высказывает сожаление о том, что писатели-мужчины, подробно описывающие душевную жизнь юных девушек, в которых они ничего на самом деле понимать не могут, почему-то никогда не пишут откровенно о переживаниях молодых людей (как жаль, что он не сможет прочесть «Над пропастью во ржи»!), и признается, что сам хотел бы написать об этом, да вот беда – не обладает достаточным воображением. Так никогда и не соберется написать, напротив, чем дальше, тем глуше будет «застегивать душу на пуговицы», тем меньше будет уделять внимания внутренней жизни своих персонажей. А зря, наверное. Любопытная вышла бы книга.
Не касаясь сейчас всех проблем, названных в «Старке Монро», задержимся на одной: «тоске по дружеской близости». Опять Артур, такой вроде бы общительный, оказался одинок: его друг детства, Джеймс Райан, поступил на тот же факультет, но вскоре заболел и его семья уехала из Англии. Лишь на третьем году обучения Дойл – благодаря регби – сблизится со студентом своего факультета Джорджем Баддом (четырьмя годами старше его), о котором потом напишет целую повесть, и чьи черты будут время от времени проявляться то в одном, то в другом персонаже, – но дружба эта, в силу очень уж неординарного характера Бадда, будет иметь противоречивый и односторонний характер. Почти во всех кратких биографических очерках можно прочесть, что Конан Дойл в университете «сталкивался с такими будущими светилами английской литературы, как Джеймс Барри и Роберт Луис Стивенсон». Это некорректное прочтение фрагмента из мемуаров Дойла, где он пишет, что «мог встречаться» и «едва ли не встречался». Со Стивенсоном он пересечься никак не мог, поскольку тот окончил Эдинбургский университет в 1875 году, когда Дойл еще не поступил туда, причем другой факультет – юридический. Что же касается Барри, то теоретически встречи были возможны – Барри учился с 1877-го по 1882-й, – но опять-таки не на медицинском, а на факультете изящных искусств, и сам Дойл пишет, что познакомился с автором «Питера Пэна» уже много лет спустя после окончания университета, когда они оба жили в Лондоне. С Барри они подружатся и даже попробуют писать вместе. Жалко, конечно, что в Эдинбурге эти двое не знали друг друга.
