Наутро доктор увидел битву – из самых первых кресел партера. Его вместе с Куком и адъютантом Кука Лэтемом передали под присмотр австралийского офицера и нескольких солдат; на машине отправились на позицию у небольшой деревни Тампле. Еще не светало, но они припоздали к началу: две американские дивизии уже прорвали оборону противника, и теперь присоединившиеся к ним австралийцы двинули линию сражения вперед. Навстречу Дойлу и его спутникам уже ехали санитарные машины, нагруженные ранеными – «большинство из них курило с мрачной улыбкой». Провели первую партию пленных – человек пятьдесят. В тот день доктор Дойл жалости к ним – «едва плетущимся, презренным созданиям без капли благородства в чертах или осанке» – не испытывал.
Машину оставили за холмом и дальше пошли пешком – через ферму, где располагалась батарея противовоздушной обороны, – на равнину, к самой линии фронта. Миновав расположение тяжелой артиллерии, путники очутились посреди британской батареи – артиллеристы посмеялись, когда у гостей от грохота едва не лопнули барабанные перепонки. Одному молодому артиллеристу позволили проводить путников дальше на восток. Шли и шли, миновали полевой госпиталь. От линии Гинденбурга их отделяла примерно тысяча ярдов. Вокруг них время от времени рвались снаряды – свои и чужие. Увидев подбитый танк, молодой Вергилий предложил забраться на него. Это было круто, как сказали бы сейчас. «Там, внизу, прямо у нас под ногами, зияла брешь – здесь несколько часов назад была прорвана линия Гинденбурга. За нею, на серо-коричневом склоне, прямо у нас на глазах даже и сейчас еще разворачивалась часть той великой битвы, в которой дети света загоняли в землю силы тьмы». Воочию видеть Армагеддон – да, не всякому так везет.
Слезли с танка и пошли дальше на восток. Прошли еще одну деревню, оставленную немцами. Все было окутано дымом, «как в преисподней». Немцы, прижатые к стене, вдруг начали артобстрел, и путешественники наконец поняли, что забрались слишком далеко. «Если кто-то скажет, что он любит не по велению долга находиться под прицельным орудийным огнем, я не поверю». На обратном пути встречали все тех же – артиллеристов, бойцов ПВО. Как ни удивительно, обнаружили в целости свою машину. И тут совсем рядом раздался взрыв – и они увидели сцену, в которой не было ничего величественного, а только. «На дороге лежала груда искалеченных лошадей с ходящими ходуном шеями. Рядом с нею, удаляясь прочь, ковылял человек, у которого оторвало руку и кровь хлестала из его закатанного рукава. Он кружился, поддерживая приподнятую болтающуюся руку, как собака поджимает ушибленную лапу. Рядом с лошадьми лежало развороченное тело человека, залитого с головы до пят багряной кровью, сквозь маску которой уставились вверх два огромных остекленевших глаза». Это как будто не Конан Дойлом написано – а, скажем, Амброзом Бирсом или Эдгаром По. Подобные строки можно еще найти у Дойла на тех страницах, где он описывает, например, свой госпиталь в умирающем от жажды Блумфонтейне и людей, падающих от усталости среди нечистот. Лишь настоящий ад вызывает настоящий ужас. Торжественному и величественному там места нет.
Возвращаясь в Перонн, обогнали новую колонну пленных немцев, на сей раз очень большую: «Масса грубых мужланов с тяжелой челюстью и насупленными бровями, недоуменно взиравших на своих жизнерадостных конвоиров». Дойл не увидел в них никакого облегчения оттого, что они вырвались из ада, и никаких признаков страха – «преобладало впечатление бычьей невозмутимости и тупости. Это была не вереница людей, а стадо скотов. Если подумать, что эти обряженные в военную форму олухи представляли великую военную нацию, в то время как доблестные фигуры, протянувшиеся вдоль дороги, принадлежали к народу, который те презирали за отсутствие воинственности (имеются в виду австралийцы. – М. Ч.), это поистине походило на фарс». Да, конечно, никаких иных чувств по отношению к побежденным агрессорам быть не могло, ни у кого их не могло быть, – но не совсем ясно, как, по мнению доктора, пленные должны были вести себя: плакать, танцевать, выкрикивать лозунги?
А все-таки доблестные и отменные австралийские солдаты доктору не совсем понравились. Во-первых, его неприятно поразил тот факт, что австралийские солдаты снимали с пленных и убитых немцев часы – он был уверен, что англичане такого никогда не делали. И потом: да, они отменные солдаты, как и канадцы, но – как и в очерке «На трех фронтах», когда шла речь о Франции и ее колониях, – Дойл постарался подчеркнуть, что главную тяжесть на себе вынесли коренные британцы и негоже «колонистам» чересчур много мнить о себе и своих успехах: «Мне кажется, что велось систематическое принижение славных деяний собственно английских солдат, в отличие от британских. Англия слишком велика, чтобы превратиться в провинцию, но иногда ничтожным душонкам удается позлословить на ее счет». Он не побоялся выступить перед австралийскими солдатами с речью, в которой высказал им свои претензии; некоторые офицеры, по воспоминаниям Дойла, «тепло благодарили за это, уверяя, что, поскольку они ничего, кроме своего фронта, не видели, они утратили представление о соотношении вещей». Остальная масса австралийцев, по-видимому, такой теплой благодарности не выразила.
После сентябрьского наступления события развивались с головокружительной быстротой. 5 октября германское правительство обратилось к правительству США с просьбой о перемирии. В течение октября была разбита Турция. 3 ноября Австро-Венгрия подписала перемирие с Антантой. 9 ноября в Германии произошла революция. 11 ноября союзники заключили с Германией Компьенское перемирие. Этот день подробно описывает Питер Акройд в книге «Лондон», упоминая о кровожадном буйстве и грубости обезумевшей от восторга толпы, что запрудила улицы. Дойл находился в тот день в Лондоне; он увидел из вестибюля Гроувернор-отеля, как какая-то солидная дама идет по улице вальсируя, с флагом в руках; он выбежал и кинулся к Букингемскому дворцу. Туда стекалась толпа. «Тоненькую девушку подняли и поставили на высокий экипаж, и она распевала, дирижируя хором, словно некий ангел в твидовом костюме, только что упавший с облаков. Я видел, как в густой толпе остановился открытый автомобиль, где сидели четверо пожилых людей, один в гражданском с грубым лицом, остальные офицеры. Видел, как этот в гражданском отбил горлышко бутылки с виски и так и пил из нее, не разбавляя. Мне хотелось, чтобы толпа растерзала его. То был миг молитвы, а этот скот оказался грязным пятном, портившим всю картину. В целом же люди держались очень хорошо и спокойно».
Побежденная Германия обязалась немедленно вывести свои войска со всех оккупированных территорий и передать союзникам большое количество вооружения и военного имущества. Затем последовал Версальский мирный договор. Дой-ла все это уже мало интересовало. Две недели тому назад умер его сын.
Кингсли заболел пневмонией в конце октября; от ранений, полученных на Сомме, он был очень слаб. Дойл был в то время в Ноттингеме, выступал на очередной спиритуалистической конференции. Перед выходом на сцену ему подали телеграмму от Мэри, в которой сообщалось, что Кингсли при смерти. Он прочел лекцию и поехал домой. Кингсли умер 28 октября. «Один из великолепнейших парней – как физически, так и духовно, – какие были когда-либо дарованы отцу». Какая-то корявая, тусклая, даже неприятная фраза; такими же корявыми и серыми фразами доктор говорил о смерти Луизы – как будто он вмиг потерял главное умение своей жизни: подбирать и складывать слова. А в феврале 1919-го в Уинделшем пришла новая телеграмма: в Бельгии от той же пневмонии умер бригадный генерал Иннес Дойл. «Мы сделали прививку младенцу и лечили человека с чахоткой. Мальчики говорят мне, что никто больше не хочет с ними разговаривать... »
