Один из главных героев – Чарлз Треджеллис, дядя Родни, приехавший проведать родственников; он-то и воплощает собою тип Бруммеля, то есть денди. Это сибарит, придворный щеголь, законодатель мод, за его изнеженной манерностью скрываются мужественность и решительность; вроде бы дядюшка Чарлз должен был прежде всего напомнить нам Гервасия Джерома из «Михея Кларка», однако, когда читаешь о его появлении в деревенском доме Стоунов – о том, как матушка, узнав о приезде, велит срочно перестирать все занавесочки и переложить простыни лавандой, о его важном камердинере, его болонке, его галстуках и шкатулках, его мягких укорах в адрес дурно одетого племянника, – невозможно отделаться от ощущения, что этот самый персонаж вкупе с этой же самой матушкой и этим же самым мальчиком фигурирует в русской классической литературе. Выискивать интертекстуальные связи – занятие еще более интересное, чем подбирать прототипов в реальной жизни, и столь же бесполезное; в данном случае, однако, удержаться от этого невозможно, ибо персонаж обнаружился у того самого русского классика, которого мы в связи с доктором Дойлом поминали множество раз: придворный дядюшка Чарлз Треджеллис – это вылитый, в деталях, придворный дядюшка Гундасов из рассказа Чехова «Тайный советник». Это вовсе не к тому, что доктор Дойл мог что-то там у доктора Чехова заимствовать: просто занятно, как параллельные (самую чуточку) авторы могут иногда произвести на свет параллельных персонажей; сам Дойл сказал бы, наверное, что в этом совпадении проявилась рука Провидения.
Но вернемся к «Родни Стоуну»: дядюшка Чарлз увозит юного племянника в столицу, чтобы представить его ко двору, деревенщина Родни знакомится с жизнью Лондона, которая приводит его в изумление, встречается с Нельсоном и леди Гамильтон; наконец, на сцене появляется третий новый элемент, самый главный – бокс. Многочисленные боксерские поединки описаны вразумительно, ясно, детально – автор отлично знал предмет, – и так живо и обаятельно, что даже человеку, никаких симпатий к боксу не питающему, интересно о них читать. Это, кстати говоря, получается далеко не у всякого: часто, если даже гениальный автор вдается в подробное описание своих увлечений (удушение бабочек и накалывание их на булавки.), читателя, их не разделяющего, начинает подташнивать от омерзения и скуки. Но бокс, по Конан Дойлу, – гораздо больше, чем спорт. «Древняя страсть к боксу не разбирает сословий, она присуща всему народу, коренится в самом существе каждого англичанина. <...> Да, это и есть костяк, основа, на которой зиждется стойкий и мужественный характер нашего древнего народа!» Заниматься спортом полезно, это развивает патриотизм и поможет отразить нападение врагов – эту очень советскую мысль («знак ГТО на груди у него.») Конан Дойл в романе повторяет на все лады. Вообще угроза нападения на Англию ему виделась постоянно и отовсюду; практически в каждой главе его мемуаров находится какой-нибудь эпизод, о котором говорится, что это было «тогда, когда страна вот-вот должна была вступить в войну». В 1913-м он тоже будет предвидеть войну – и не ошибется. Никакой бокс, правда, там уже никому не поможет, хотя Дойл будет на этот счет иного мнения: «Уверен, что во Франции боксер Шарпантье сделал для победы в этой войне больше, чем кто-либо другой, за исключением тогдашних генералов или политиков».
Дойл, однако, был против того, чтобы делать бокс профессией: там, где появляются деньги, по его мнению, спорт заканчивается, и отец Джима Гаррисона, бывший профессиональный боец, удерживает сына от той же участи. Попутно Родни и Джим раскрывают тайну одного старинного убийства – убийцей оказывается камердинер дядюшки Чарлза. Он мулат, о чем мы умолчали – иначе бы сразу стало ясно, кто в книге главный злодей. Кстати, раз уж бокс и расовый вопрос оказались помянуты вместе, можно чуть забежать вперед и сказать, что в 1909 году, когда в Америке планировался бой между белым боксером Джефрисом и чернокожим Джонсоном, организаторы просили доктора Дойла приехать и быть рефери; он поначалу рвался, друзья отговаривали. В это же время должна была состояться премьера авторской инсценировки «Родни Стоуна» – пьесы «Дом Темперли»; в конце концов Конан Дойл выбрал пьесу и в Америку не поехал. Забавное свидетельство победы искусства в поединке с жизнью, хотя у них и разные весовые категории.
«Родни Стоуна» издал Ньюнес в 1896 году; роман читателям понравился, но был прохладно принят критикой – очень уж необычной казалась тема. Известный критик Макс Бирбом, кроме того, в газете «Сэтердей ревью» – это было уже в 1897-м – обвинил автора во всевозможных исторических неточностях, как то: Бруммель не мог стоять, засунув большой палец под мышку, у принца Георга был нос не курносый, как говорится в «Родни Стоуне», а совсем наоборот, и т. д. Дойл публично защищал свою работу: по отрывку из его статьи в той же газете можно судить о том, что он при написании исторических книг действительно очень серьезно подходил к источникам, не пропуская ничего, что относилось к изображаемому им периоду. «Любому студенту тут же придет на ум фронтиспис ко второму тому мемуаров Гроноу. Там Бруммель стоит именно так, как не мог бы, по Максу Бирбому, стоять денди того времени: сунув большой палец под мышку». Бирбом не стал продолжать дискуссию.
В ноябре 1895-го Джеймс Пейн, написавший повесть «Напополам» (о близнецах), предложил Дойлу инсценировать ее; доктор согласился, как соглашался на всё, о чем просили друзья, хотя и без особого энтузиазма. В том же месяце Дойлы собрались ехать в Египет. Черный континент, как мы помним, вызывал у Дойла отвращение; но сухой и теплый климат должен был пойти на пользу его жене; к тому же Египет был тогда цивилизованнейшей частью Африки. Супружескую чету сопровождала Лотти. Проехали через Италию, на несколько дней останавливались в Риме. Развалины Колизея в тот раз Дойла ни на что не вдохновили, но даром впечатление не прошло, у него ни одно впечатление не проходило даром: многими годами позднее он напишет цикл рассказов из древнеримской истории.
Приплыв в Египет, поселились в отеле «Мена» в семи милях от Каира, близ пирамид, и прожили там всю зиму. Стояла великолепная погода. Отель был первоклассный, английских туристов много, все условия для тенниса и бильярда. В Каире кипела оживленная светская жизнь, в которой принимали участие Лотти и совсем ожившая к тому времени Луиза: она даже начала снова танцевать на балах. Сам доктор с утра по обычной привычке работал – кроме пьесы для Пейна, надо было продолжать писать рассказы о Жераре, – а развлечениям отдавал послеобеденное время. В Каире он познакомился со многими высокопоставленными чиновниками, поклонниками его рассказов (в Египте рассказы о Холмсе были изданы в переводе на арабский язык и рекомендованы для чтения полицейским чинам) – в частности, с главой департамента разведки полковником Уингейтом, который привил ему увлечение гольфом – «игрой-кокеткой», по выражению самого Дойла, который признавался, что при всей страстной влюбленности в этот вид спорта так и не научился толком в него играть. Поле для гольфа лежало у самого подножия пирамид; оно было рыхлое, клюшка то и дело зарывалась в землю. «Как-то раз здесь некий циничный незнакомец, понаблюдав за моей энергичной, но нерезультативной игрой, заметил, что, насколько ему известно, на проведение раскопок в Египте существует специальный налог». В первые дни доктор взобрался, разумеется, на пирамиду, ничего особенного не ощутил и больше не лазил. Начал заниматься верховой ездой, но больших успехов снова не достиг: лошадь сбросила его и страшно ударила копытом в лицо; залитый кровью, почти ослепший, он едва добрел до отеля: «Если мое правое веко слегка приспущено на глаз, то это результат отнюдь не философских размышлений, а козней черного дьявола в образе лошади с хищной мордой, торчащими ребрами и прядающими ушами».
