Дойл сам оперировал и при этом решал все хозяйственные вопросы. Просил городские власти использовать пустующие дома в городе для размещения больных – отказали: дома были собственностью буров. Просил снести забор вокруг крикетного поля и сделать из него крышу для госпиталя – отказали по той же причине. Носился по городу в поисках марли, дезинфекционных средств, белья, требовал, умолял. Сидел с ранеными, когда не хватало персонала, писал за них письма, рисовал их портреты. Написал статью об эпидемии и отправил ее в «Британский медицинский журнал»: там говорилось, что всего за один месяц от тифа умерли 600 человек. Дойл называл страшной ошибкой то, что в армии не делались прививки от тифа. Умерли еще два санитара: «Когда скауты и лансеры вместе с другими разряженными героями двинутся по Лондону парадом, вспомните же об изможденном санитаре – он ведь тоже отдал стране все свои силы. Он не писаный красавец – в тифозных палатах вы таких не найдете, – но там, где необходимы кропотливая работа и тихое мужество, равных ему нет во всей нашей доблестной армии».
Дойл нашел новых санитаров – местных жителей, буров. Однажды на похоронах британского солдата другой солдат бросил в санитара-бура палку. Доктора Дойла затрясло. Сам он тифом не заразился, но лихорадка истощила его: он потерял аппетит, страшно похудел. В госпиталь прибыли две девушки – добровольные сестры милосердия. Они остались живы, но были страшно измучены. А больные продолжали умирать.
Однако британская военная машина, так долго запрягавшая, уже набрала мощный ход. В мае была снята осада с Мафекинга, 1 июня войска генерала Робертса вступили в Йоханнесбург, а 4 июня – в Преторию. Президент Крюгер бежал в Европу, чтобы просить у Германии и других стран вооруженного вмешательства (впустую просил: проигравших никто не любит). Завершился период крупных наступательных операций британских войск, результатами которых стали военное поражение регулярной армии буров, потеря ими всех крупных городов и коммуникаций. 27 мая английское правительство официально объявило об аннексии Оранжевой республики и включении ее в состав Британской империи (через три месяца, 11 сентября, будет объявлено о присоединении к Великобритании Трансвааля).
Наступил просвет и для Блумфонтейна: в конце апреля был наконец отправлен отряд под руководством Гамильтона, чтоб отбить водопровод. В лэнгмановский госпиталь к этому времени прибыли новые хирурги; Дойл отпросился на три дня и поехал с отрядом. Он мечтал о сражении, но его не было: под артобстрел попали, но затем буры сдали насосную станцию без боя.
Отряд Гамильтона двинулся дальше на север, а Дойл вернулся в госпиталь. Появилась вода – и все пошло на поправку. Госпиталь постепенно разгрузили. У Дойла появилось свободное время: он вновь после долгого времени вернулся к футболу и организовал ряд матчей между госпиталями, расквартированными в Блумфонтейне; кончилось это для самого организатора плачевно, так как он играл, будучи больным, и вдобавок получил травму, сломав два ребра. Он довольно много занимался в этот период публицистикой: писал статьи о лэнгмановском госпитале и вообще о медицинской помощи на южноафриканском фронте (защищая медперсонал от обвинений в некомпетентности), а также высказывал свои мысли по поводу военной реформы – вполне разумные прогрессивные мысли, касающиеся демократизации армии: «Уроки войны состоят в том, что полезнее и выгоднее для страны содержать меньше хорошо натренированных солдат, чем много, но разного качества. Нужно обучать их стрельбе и не тратить время на парадную муштру».
В конце июня Дойл посетил Преторию, где лично познакомился с лордом Робертсом; там он узнал, что его госпиталь отправляют домой. Он вернулся в Блумфонтейн и попрощался с сотрудниками госпиталя: их везли за казенный счет, он должен был выбираться самостоятельно. 11 июля он (с денщиком) сел в Кейптауне на пароход «Бритт». На корабле ему впервые довелось услышать о том, что Англия применяла против буров разрывные пули «дум-дум», что было открытым нарушением международных договоров о правилах ведения войны; он был убежден, что этого не было; произошел конфликт, закончившийся принесенными Дойлу неискренними извинениями. Этот инцидент окончательно убедил его в том, что Англия нуждается в защите – уже не от пуль, а от слов.
По приезде в Англию Дойл остановился в лондонском отеле «Морли» на Трафальгар-сквер. Дома ему было нечего делать, особняк «Андершоу» стоял пустой: Лотти задержалась в Индии, Луиза с детьми оставалась в Италии. В Лондоне Дойл немедленно принялся за книгу и тотчас окунулся во всевозможные дебаты по поводу войны. Не упускал и светской жизни: стал членом престижного клуба «Атенеум». Сломанные ребра зажили, и он с августа вновь играл за Мэрилебонский крикетный клуб, причем довольно успешно.
Однажды на стадионе «Лордз» он был с Джин Леки; там их увидел Вилли Хорнунг. Его супруга Конни (не в пример Лотти) была шокирована столь вызывающим поведением брата. Дойл поехал к Хорнунгам домой, чтобы объясниться, уверял, что отношения его с мисс Леки невинны, но понимания не нашел. Конни отказывалась общаться с Джин под явно надуманными предлогами. Доктор в довольно напыщенных выражениях («Я отказался далее обсуждать с этими людьми столь священные вещи») написал о конфликте Мэри, но та неожиданно встала на сторону дочери: должны все-таки соблюдаться какие-то приличия. Отношения между Дойлом и Хорнунгами были на некоторое время фактически разорваны, Джин была оскорблена и заговаривала о разрыве – все наперекосяк. Но тут уж доктор нашел себе занятие, которое полностью его поглотило и отвлекло от личных дел.
В Англии осенью 1900 года должны были состояться парламентские выборы. В 1895-м с громадным перевесом победили тори, а юнионисты фактически растворились в массе консервативной партии: их лидеры вошли в кабинет Солсбери. Конан Дойл уже давно был известным человеком; после бурской кампании его популярность возросла многократно. Руководство юнионистской партии в лице ее секретаря Джона Борестона предложило ему баллотироваться. Дойл, который всю жизнь считал себя (да по сути и был) либералом, оказался в непростом положении. Но тогдашняя либеральная оппозиция во главе с Ллойд Джорджем была неприятна ему своими антивоенными настроениями; он решил, что правительство нужно поддерживать: «Я твердо знал, что для империи было бы национальным позором, а, возможно, и бедствием, не доведи мы бурской войны до полной победы». Доктор сделал довольно-таки нетипичный для себя вывод о том, что в некоторых обстоятельствах принципами можно и поступиться. У него была куча идей относительно того, как обустроить Англию вообще и армию в частности; он надеялся, что парламент станет идеальной трибуной – от депутатского запроса министры не посмеют отмахиваться, как от статеек беллетриста. Он дал согласие участвовать в выборах.
Можно было подобрать для знаменитости легкое, «проходное» место, но доктору Дойлу хотелось настоящего сражения. Он выбрал родной Эдинбург, причем Центральный район – в то время оплот либералов и тред-юнионов. Дойла предупреждали, что стороннику правительства победить в этом округе невозможно; слово «невозможно» только подстегнуло его, и он помчался в Эдинбург.
Избирательную кампанию Дойла возглавил Роберт Крэнстон (впоследствии – мэр Эдинбурга). Она проводилась с 25 сентября по 4 октября. Доктор начал ежевечерние предвыборные выступления перед избирателями (в цехах, в театрах); он, кроме того, произносил речи «на улицах, стоя на бочках и любых других возвышениях, какие только мог найти, и провел очень много встреч прямо на дороге». Говорить он к тому времени уже был мастак и говорил «по-простому»: рабочим новый кандидат неожиданно понравился, его популярность росла. За него агитировал Джозеф Белл. Он собирал огромные толпы. Но этого оказалось недостаточно.
