Он спросил «Нетронута?» или что-то вроде того, я никогда не уверена наверняка, что значит это слово. Но я поняла, о чем он.
– До сих пор я давала отпор всем, кто пробовал, – сказала я яростнее, чем собиралась, хотя это чистая правда, при том что с Даниэлем особо сражаться не пришлось. – Ты же знаешь про Карла.
– Мертв, – уверенно заявил он. Карл умер. Он был полицейским, перебрался в Северную Ирландию, потому что там лучше платили, и его подорвали. Или, если посмотреть с другой стороны, я спросила Глорфиндейла, как от него отделаться, и украла его расческу, и утопила ее в Кроггинском болоте. Это когда он жил с моей матерью, и заходил ко мне в комнату, и садился слишком близко, и норовил меня потрогать. Я его укусила со всей силы, и он меня ударил, но отступился. Я понимала, что это не конец. Мне тогда еще было четырнадцать. Утопить в болоте чужую расческу – не убийство. Я подумала, что сработало, когда он уехал.
Глорфиндейл только посмотрел на меня, и я поняла, что он мой друг, насколько фейри могут быть друзьями, будучи тем, что они есть. Им большей частью нет дела до людей и вообще до мира, и даже если кому-то есть дело, люди им не нравятся. Не знаю, что для него значило то желание, что висело между нами. Его на самом деле зовут не Глорфиндейл, у него вообще нет имени. Он не человек. Это я очень чувствовала.
Пока мы сидели, солнце зашло за холм, но еще не село; в следующей долине еще был день. Хотя, наверное, всегда есть следующая долина, и можно обойти по ним землю, добравшись до завтрашнего утра. У нас тени были очень длинные. Глорфиндейл встал и велел мне разбросать листья по спирали, по всему лабиринту, закончив у двух рябин. Я так и сделала, а потом села и стала ждать, пока стемнеет. Я не знала, увижу ли что-нибудь или опять будет как в те разы, когда я выполняла, что мне сказано, и не понимала зачем, и так и не узнала, сработало ли, и если да, то как. Небо гасло, пока в нем вовсе не осталось красок, но и темноты не было. Я стала подумывать, как ужасно будет возвращаться.
А потом они подошли по драму из долины сквозь сумерки. По-моему, это были призраки, шествие мертвых. Не бледные короли и королевы, а рабочие и работницы, самые обыкновенные, только мертвые. Их никто бы не спутал с живыми. Насквозь они не просвечивали, но были еще бесцветнее всего вокруг и не такими плотными, как должны бы. Одного мужчину я узнала. Он недавно сидел рядом с дедушкой и плямкал губами. Теперь он шагал легким пружинистым шагом. Лицо было серьезное и собранное, в нем было достоинство и целеустремленность. Он наклонился, подобрал с тропы один из моих дубовых листьев и протянул, как билет в кино, проходя между двумя деревьями. Я не заметила, чтобы его кто-то взял. Я в темноте вообще ничего не видела.
Другие толпились у входа – они так далеко зашли, а пройти не могли из-за того, что натворила моя мать. Увидев, как старик протянул лист, они принялись собирать листья. И стали проходить по одному. Все они держались очень серьезно, с достоинством, и совсем не переговаривались, дожидались своей очереди пройти между деревьями и скрывались в темноте. Не знаю, уходили они под землю, или в полые холмы, или в иной мир, или к какому-нибудь там Ахерону. Толстая женщина и юноша в мотоциклетном шлеме как будто держались вместе. Все мертвые видели друг друга, но меня и фейри как будто не замечали, а те собрались по сторонам тропы и наблюдали. Юноша пропустил женщину вперед, и она прошла торжественно, как входят в церковь.
Потом я увидела Мор. Этого я никак не ожидала. Она шла с листком в руке, так беззаботно, словно разыгрывала серьезную роль в игре. Я окликнула ее по имени, и она обернулась, и увидела меня, и улыбнулась так радостно, что разбила мне сердце. Я потянулась к ней, а она ко мне, но на самом деле ее там не было – как фейри, хуже чем фейри. Она как будто испугалась, стала озираться и, конечно, увидела собравшихся вдоль тропы фейри.
– Отпусти, – выдохнул мне в ухо Глорфиндейл таким теплым шепотом, что волосы зашевелились.
Я ее не держала – хотя держала. Наши протянутые руки не соприкасались, но связь была осязаемой. Она мерцала лиловым светом. Единственная, в чем был цвет. Видела я не обычным зрением, как будто весь прошлый год она болталась вокруг меня как обломок моста. А теперь восстановилась, стала целой, мы были вместе.
– Держать или умирать, – сказал он мне в ухо, и я поняла, он хотел сказать, что я могла бы удержать ее здесь, и это было бы плохо, и я ему поверила, хотя и не поняла, или я могла бы отпустить ее за ту дверь к смерти. Это было бы самоубийство. Но отпустить ее я не могла. Все минувшее время без нее было очень тяжелым, такой гнусный год. И я всегда готова была умереть, если надо.
– Наполовину, – сказал Глорфиндейл, и он не имел в виду, что я наполовину мертва без нее или что она на половине пути, ничего такого – он имел в виду, что я остановилась на половине «Вавилона-17» и, если пойду дальше, никогда не узнаю, чем там закончилось.
Бывают и более странные причины жить.
Есть книги. Есть тетушка Тэг и дедушка. Есть Сэм и Джилл. Есть межбиблиотечная рассылка. Есть книги, в которые уходишь с головой. Есть отдаленная надежда на карасс когда-нибудь в будущем. Есть Глорфиндейл, который заботится обо мне настолько, насколько фейри способны о чем-то заботиться.
Я отпустила. Нехотя, но отпустила. Она цеплялась. Она держалась, так что отпустить было мало. Если я хотела жить, мне надо было ее оттолкнуть, несмотря на связь между нами, хотя она плакала, звала меня и держалась изо всех сил. Никогда мне не было так тяжело, даже когда она умерла. Хуже, чем когда меня оттащили и «скорая» увезла ее, захватив мою улыбающуюся мать, но не меня. Хуже, чем когда тетушка Тэг мне сказала, что она умерла.
Мор всегда была храбрее меня, и практичнее, и добрее, просто во всем лучше. Она была нашей лучшей половиной.
А теперь ей было страшно, одиноко, и сиротливо, и мертво, а мне надо было ее оттолкнуть. Она изменялась, цепляясь за меня, стала вьюнком, обвила меня всю и стала водорослью, цепкими щупальцами и слизью, которую никак не стряхнешь. Теперь, когда я захотела от нее избавиться, у меня не получалось, и как она ни менялась, я все время знала, что это Мор. Чувствовала, что она. Мне было страшно. Я не хотела ей зла. Кончилось тем, что я всем весом оперлась на ногу. Боль разорвала связь, так же как спугивала фейри. Болеть умело мое живое тело – так же как собирать дубовые листья и нести их в гору.
Тогда она пошла вперед или хотела пойти, но сумерки стали тьмой, и нельзя было пройти за дверь, двери больше не существовало. Мор остановилась под деревьями, опять став собой, очень маленькой и потерянной, и я едва не потянулась к ней снова. Но тут она пропала в мгновенье ока, как исчезают фейри.
Дорога вниз в одиночестве получилась долгой. Я на каждом шагу боялась, не встретить бы мать, если она явилась проверить, отчего сорвался ее замысел всех их захватить. Попытка удалась ей из-за Мор, теперь я это понимала, потому что Мор была ее дочерью, ее крови. Я все думала, что не могу бегать, а она может. Мор казалась далекой как никогда. Фейри, естественно, все поисчезали от боли. Даже «Вавилон-17», лежавший у меня в сумке, казался очень далеким. Но тетушка Тэг ждала меня в машине, и дедушка в «Феду Хир» был так рад меня видеть, он бы не перенес, если бы я ушла. Постель плямкавшего губами мужчины была пуста, его пустое тело уже унесли. Повезло ему, что ушел сегодня. Тем, кто умрет в ноябре, придется ждать целый год. Как Мор. Что с ней сталось? Придется ли ей ждать до будущего года?
