Я ему напомнила, как он учил нас играть в теннис и как мы ездили в Брекон-Бикон и там играли на неровной площадке, чтобы потом на ровной было легко. Я напомнила про то, как в вышине пели жаворонки, и про заросли кустов и смешного мохнатого тростника, который мы называли бамбуком. (На самом деле это не бамбук и даже не похоже, но у нас была игрушечная панда, и мы играли, будто она ест этот бамбук.) Дедушка всегда гордился, как мы быстро бегаем и ловко принимаем мяч. Он, конечно, всегда хотел мальчика. Не то чтобы мы хотели быть мальчиками, просто мальчикам жить гораздо веселее. Мы обожали теннис.
И я подумала, что все было зря, все наши тренировки, потому что Мор умерла, а я не могу бегать и дедушка больше тоже не может. Только это было не зря, потому что мы помним. Нужно делать то, что стоит делать само по себе, а не только ради будущего. Я никогда не выиграю Уимблдон и не буду участвовать в Олимпийских играх («На Уимблдоне никогда не выступали двойняшки», – вечно повторял он), но я все равно бы от этого не отказалась. Я даже не буду играть в теннис для забавы, с друзьями, но это не значит, что зря играла, пока могла. Жаль, что я не делала больше такого, что могла. Лучше бы я носилась бегом каждый раз, когда подворачивался случай, бегала в библиотеку, бегала через кум, бегала вверх по лестницам. Ну, по лестницам мы и так часто бегали. Я припомнила, как тащилась по лестнице до тетушкиной квартирки. Кто может подниматься по лестнице бегом, должен взбегать. И пусть делает это первым, чтобы я хромала сзади и не думала, что его задерживаю.
Мы навестили тетушку Олвен, а потом дядю Гуса и тетушку Флосси. Тетушка Флосси подарила мне книжный жетон, а дядя Гус дал фунтовую купюру. Я не простила дяде Гусу его слов, но деньги взяла и сказала спасибо. Я спрятала их в дальний кармашек кошелька, будет первая заначка на крайний случай. У тетушки Флосси очень удобное кресло с подлокотниками. Без них мне с креслами трудно. Не понимаю, зачем их делают такими низкими. Библиотечные стулья всегда замечательно высокие.
Воскресенье, 30 декабря 1979 года
Ноге чуть лучше, слава богу. В самом деле, так хорошо, что, когда я шла к автобусной остановке, одна «в каждой бочке затычка» осведомилась, зачем я хожу с палкой.
– Автомобильная катастрофа, – сказала я. Обычно это заставляет всех закрыть рот, но ее – нет.
– Напрасно ты с ней ходишь, постарайся обходиться так. Сразу видно, что она тебе не нужна.
Я прошла мимо, не слушая, но меня затрясло. Может, на вид и не нужна, когда иду по ровному, зато нужна, когда надо стоять на месте, и очень нужна на лестницах и рытвинах, и я никогда не знаю, каково мне будет в следующую минуту: как сегодня или как вчера, когда я еле могла опереться на эту ногу.
– Смотри, как быстро ты идешь, и совсем она тебе не нужна, – крикнула она вслед.
Я остановилась и обернулась. Чувствовала, как горят щеки. На остановке было полно народу.
– Никто не станет притворяться калекой! Никто не будет ходить с палкой, если она не нужна! Как вам не стыдно так обо мне думать?! Если бы могла обойтись без нее, сломала бы ее о вашу спину и убежала с песнями. Вы не имеете права так со мной говорить, ни с кем так говорить нельзя. Я что, пропустила вашу коронацию? С чего вы взяли, что я стала бы ходить с ненужной палкой? Думаете, вымогаю жалость? Не нужна мне ваша жалость, вот уж чего не надо. Я занимаюсь своими делами, и вам бы следовало.
Ничего хорошего из этого не вышло, только все на меня уставились. Она покраснела, но не думаю, чтобы до нее в самом деле дошло. Дома, наверное, будет рассказывать, что видела девочку, притворяющуюся калекой. Терпеть не могу таких. Учтите, тех, кто изливает на тебя суррогатную жалость, я люблю не больше, и тех, кто выспрашивает, что со мной, и треплет по головке. Я личность. Мне есть о чем поговорить, кроме ноги. Замечу в пользу Освестри: с их английской сдержанностью я меньше на такое натыкаюсь. Там если меня кто спрашивает, что случилось и действительно ли мне нужна палка, это знакомые, учителя, девочки из школы, тетины приятели и тому подобное.
Я целую вечность не могла успокоиться. Я еще пыхтела и злилась, когда автобус свернул на дорожку к мосту Понтипридд. Вот случись что, думала я, погибни мы все, получится, что эта жуткая тетка последняя, с кем я разговаривала.
Я пообедала у Мойры – под этим предлогом и поехала в Абердэр. Мойра сказала, что выговор у меня стал стильный – вот жуть-то. Она не сказала «английский», все-таки она моя подруга и добрая девочка, но я и так поняла. Должно быть, это школа в меня въелась. А мне так не хочется говорить, как остальные там! Не знаю, что и делать. Чем больше обращаю внимание, тем более чужим слышится собственный голос, а ведь раньше я не замечала, просто говорила. Есть курсы культуры речи. А антикультуры бывают? Не то чтобы мне хотелось говорить как Элиза, но и не желаю, едва открыв рот, показывать себя аристократочкой.
У Мойры четверть прошла неплохо. На удивление трудно было придумать, о чем с ней говорить. Не помню, о чем мы болтали раньше: ни о чем, наверное, – сплетни, школьные дела, все, чем вместе занимались. Без этого мало что осталось. Ли порвала с Эндрю, с ним встречается Насрин, и ее родители, похоже, против. Ли вечером второго января собирает компанию, так что я с ними со всеми там увижусь.
После обеда я вышла из дома Мойры на Кроггин-Бог и отправилась на ту сторону. Там одна приличная дорога: Хеол-и-Гверн, но я ее сразу покинула. Кроггин – вообще-то произносится Крогайн – большое болото. Это верховое болото, на склоне холма. По нему идут старые тропки, не такие старые, как Вязовая дорога, но давно проложенные. В это время года по ним плохо ходить, да и зима была сырая, но на самом деле не опасно, если знать дорогу и даже если не знать, но держаться вязов. Мы с Мор, правда, однажды заблудились в нем, когда были маленькие, и выбрались только по вязам. Впрочем, трясин там нет, просто грязно и мокро. Напрасно его так боятся. Еще был раз, когда я ходила туда после смерти Мор и нарочно старалась заблудиться, но фейри меня вывели. Говорят, что болотные огни, блуждающие огоньки, уводят с дороги в самую топь, но в тот раз они вывели меня как раз на дорогу у дома Мойры. Я вошла, мокрая насквозь, и мама Мойры отправила меня в душ и дала одежду Мойры, чтобы добраться до дому. Я боялась выволочки, но Лиз ссорилась тогда с дедушкой и обо мне даже не вспомнила.
Хорошая есть история о временах постройки этих домов. Их строили вдоль Хеол-и-Гверна и от него стали отводить короткие улочки в болото, застраивая новыми домами, чтобы получился приличный жилой квартал. Беда в том, что болото не желало домов. Как было на самом деле, я знаю от дедушки, который помнит. В Страстной четверг поставили фундамент и ушли, а когда вернулись во вторник после Пасхального понедельника, тот совсем ушел в землю. Но рассказывают, будто выстроили дом целиком, а когда возвратились после выходных, из болота одни трубы торчали. Ха! После этого там бросили строить и новый квартал возвели в Пенивауме, чему я очень рада. Мне нравится болото как оно есть, с маленькими корявыми деревцами, и длинной травой, и с тростниками, и с внезапными, нежданными цветами, и с болотными уточками в омутах, и с чибисами, которые хлопают одним крылом, отводя вас от гнезда.
