Кто-то думает, что Coming Down Again – это про то, как я увел Аниту, но к тому времени это уже все было давно и неправда. Ведь как бывает? Бывает, прет, а бывает, опускает. Меня чаще всего перло, да еще как, но когда опускало, то опускало тоже мало не покажется. Я вспоминаю кайф, счастье и вкалывание без конца. Но, когда наступал пиздец, он всегда наступал широким фронтом. Ты можешь вымотаться в лежку. Тебя могут сцапать копы. Долгое время я был то под судом, то под следствием, то мы разбирались с визовыми проблемами. Всегда имелся какой-то такой невеселый фон. И было чистым удовольствием засесть в студии и уйти с головой в работу, забыть обо всем этом на несколько часов. Ты знал, что, когда это кончится, тебе придется снова иметь дело с каким-нибудь дерьмом, не так, так эдак.
Когда мы откатали весь альбом, было принято решение остаться на Ямайке, и мы с Анитой, Марлоном и Энджи переехали на северный берег, в Мэмми-бей, между Очо-Риос и Сент-Эннс-беем. Тут у нас кончилась дурь. Ломки в раю, все как надо. Если собираешься слезать, есть места и похуже. (И все-таки ломки были разве что чуточку помягче.) Как бы то ни было, все на свете проходит, и уже скоро мы начали вести себя по-человечески и тогда мы познакомились кое с кем из береговой растаманской братии. Сначала с одним, Чоббсом – Ричардом Уильямсом по свидетельству о рождении, – он был один из тех развязных, напористых парней, которые иногда встречались на пляже. Он продавал кокосы, ром и все, что только мог впарить. И еще он брал детей в лодку покататься. Все было как обычно: “Эй, мужик, шмаль случайно не держишь?” – с этого все пошло. Дальше я встретил Дерелина, и Байрона, и Споукси, который потом погиб в аварии на мотоцикле. Они обхаживали туристов в Мэмми-бей и жили в основном в Стиртауне. И они как-то потихоньку стянулись вокруг, и мы начали трепаться про музыку. Уоррин (Уоррин Уильямсон), “Айон Лайон” Джеки (Винсент Эллис), Невилл (Милтон Беккерд), чувак в дредах, который до сих пор обитает в моем ямайском доме. Еще там были Тони (Уинстон “Блэкскалл” Томас) и Локсли Уитлок, Локси, который был у них там вышестоящий – вроде командира. Его называли Локси из-за того, что его голову оккупировала огромная копна дредлоков. Локси спокойно мог стать крикетистом высшей лиги – бэтсмен был нечеловеческий. У меня где-то есть фотка, где он у черты с битой наизготовку. Его даже звали в лучшую ямайскую команду, но он отказался отстригать дреды. Единственный, кто сделал из музыки профессию, был Джастин Хайндс, Король Ска. Покойный уже. Бесподобный певец – реинкарнация Сэма Кука. Одна из его самых громких вещей, Carry Go Bring Come, записанная под вывеской Justin Hinds and the Dominoes, была суперхитом на Ямайке в 1963-м. В последние годы перед смертью, в 2005-м, он выпустил несколько альбомов со своим бэндом Jamaica All Stars. Он до конца почти во всем оставался одним из тех братьев из Стиртауна – жутковатого места чуть дальше от берега, куда я бы никогда сам не сунулся (скажем, мне бы там были не рады), пока не стал их личным знакомым. Я пристроился так по-аккуратному, через Чоббса, и в какой-то момент мне разрешили прийти к Завету, как они тогда называли свои переходящие сборища.
“Приходи к Завету, тебя ждут, брат”. То есть ну ничего себе. Я не в курсе, насколько это все важно по их понятиям, но, если меня просят прийти, я приду. Честно говоря, внутри не видно было ни хрена, дым покрывал все. Они там раскуривали “чашу” – это кокос с огромным глиняным сосудом сверху, куда засунуто с полфунта анаши, а из бока выходит резиновая трубка. Вся тема в том, кто сможет выкурить больше остальных. Эти удальцы заливали кокос белым ромом как бульбулятор и пыхали через ром. Ты запаливал сверху глиняный сосуд, он полыхал и давал облака дыма. “Огонь, гори, Джа прекрасен!” Ну и кто я такой, чтобы попирать местный обычай? Ладно, попробую здесь высидеть. А анаша была мощная. Что забавно, до отключки у меня так и не дошло. Поэтому, видимо, я произвел на них такое впечатление. Я пыхал уже столько лет до того, но никогда в таких количествах. Они меня немного брали на слабó, не без этого. Знаете – поглядим, как белый парень кульком повалится. А я сидел да повторял себе: только не свалиться, только не свалиться. В общем, выстоял и остался с ними. Замечу, однако, что потом я таки свалился – когда уже выбрался на воздух.
Было ощущение, что в Стиртауне все население – музыканты, а музыкой у них были бесподобно переделанные церковные гимны, которые распевались под барабаны. Я блаженствовал. Они пели в унисон, понятие о пении на разные голоса отсутствовало, и они не использовали инструментов, кроме барабанов, – звук получался очень мощный. Просто барабаны и голоса. Слова и напевы уже тогда насчитывали лет сто, а то и больше, – старые гимны и псалмы, которые они перекраивали под себя. Но сами мелодии были теми же самыми, что звучали в церквях, а кое-какие церкви на Ямайке не брезговали и барабанами. Они могли зависнуть за этим делом на всю ночь. Гипнотическое ощущение. Транс, неумолимый бит. И они постоянно затягивали все новые и новые песни. Кое-что, кстати, вполне ударный материал. Барабанами заведовал Локсли, и басовый у него так громко ухал, что, по народной легенде, им можно было убить, как здоровенной шоковой гранатой. На самом деле много свидетелей рассказывали реальную историю про полицейского, который по глупости решил сунуться в один стиртаунский дом, где был Локсли, и тот посмотрел на него – а комната была маленькая – и сказал: “Огонь, гори”, имея в виду – “бей в барабан”: так он предупредил, чтоб другие заткнули уши. Тогда он вдарил по своей бочке, и коп свалился без сознания, после чего у него забрали мундир и велели больше не показываться.
Стиртаун был в те дни городом растафари. Теперь здесь много приезжих, а тогда, чтобы туда пройти, тебе требовалось что-то вроде пропуска. Город располагался на большой дороге, идущей из Кингстона: главный перекресток, множество лачуг и пара таверн. Но нос туда совать не следовало. Потому что даже если б ты сказал: “Да я с тем-то знаком, и с тем тоже”, другие братишки могли не знать, кто ты такой, и запросто тебя прирезать. Это был их бастион, и полоснуть мачете они б не постеснялись. Впрочем, весь этот их стрем был не без причины. Такой стрем, что им самим приходилось принимать стремный вид, чтобы никому из копов не захотелось лезть в Стиртаун. Еще были свежи воспоминания, когда копы разъезжали по улицам и если видели двух растафари, то пристреливали одного, а второго только и оставляли в живых, чтоб тот оттащил труп. Эти ребята не боялись подставить грудь под выстрелы. За это я ими всегда восхищался.
* * *
Растафарианство хоть и было религией, но религией курильщицкой. Принцип у нее был такой: забей на их мир, живи без общества. Естественно, у них не получилось, да и не могло получиться, растафарианство – это тщетная надежда. Но в то же время какая это прекрасная тщетная надежда! Когда провода, машины и стальные прутья подмяли под себя все остальные общества и стали давить все сильнее и сильнее, растафари смогли из-под них высвободиться. Эти люди просто придумали свой скромный способ относиться ко всему с духовных позиций и при этом ни во что не вливаться. Они не принимали давления. Даже если приходилось умереть – а кому-то и пришлось. Они не собирались ишачить на экономическую систему. Работать на Вавилон, работать на государство – ни за что. Для них это было все равно что попасть в рабство. Им всего лишь хотелось иметь какое-то место для себя. Вот если забираться в их теологию, тогда уже начинаешь плутать. “Мы – пропавшее колено Иудино”. Ладно, ладно, как скажете. Но почему эта куча черных ямайцев считает себя евреями – это, конечно, вопрос. Было какое-то одно болтавшееся без дела колено, к которому можно было привязаться, и оно им сошло. Подозреваю, что скорее всего так и было. А потом они нашли себе незанятого бога в виде нереального средневекового персонажа Хайле Селассие со всеми его библейскими титулами. Лев Иуды. Селассие I. Если громыхала гроза и сверкала молния, то сразу раздавалось: “Джа!” – все вставали, “благодарность и хвала”. Для них это был знак, что Бог не сидит без дела. Библию они знали вдоль и поперек, цитаты из Ветхого завета выстреливали очередями. И я обожал такое их рвение, потому что неважно, что там расписывала их религия, их жизнь была хождением по краю. Все, что у них было, – это гордость. И чем они были заняты, в конечном счете было никакой не религией. Они держали последний оплот против Вавилона. Не все растафари строго блюли букву растафарианского закона. Тут они проявляли большую гибкость: напридумывали все эти правила, которые сами нарушали с легким сердцем. Было поразительно наблюдать, когда среди них затевались споры по поводу какого-нибудь пункта учения. Не было ни парламента, ни сената, ни суда старейшин. Растаманские дебаты – “фундаментальные суждения” – были очень похожи на бар в Палате общин, только в данном случае с кучей обкуренных делегатов и под плотной дымовой завесой.
