Но это еще был не конец. Мы садимся на самолет, и я говорю: пиздец, старик, давай быстро звони кому-нибудь, чтобы достать балды во Фриско, когда долетим. Знаешь хоть кого-нибудь во Фриско, кому можно позвонить? И тогда, не помню почему, я вытаскиваю бумажник и немедленно нащупываю два непонятных бугорка под кожей. И ошибиться невозможно. Лежат, заныканные в бумажнике, две капсулы-“двухнулевки” белого, то есть чистого героина на нехилый втык. Эти штучки были от аделаидских девиц, наших двух Шил. А таможня-то меня прочистила пылесосом – лазали во все места, жопу прощупывали! Если б меня с ними повязали, обратно в страну я бы хуй когда попал. И как они их прозевали? Хотя такое с таможенниками сплошь и рядом. Если думаешь, что чистый, всегда выходишь сухим. А я был абсолютно убежден, что повыбрасывал все свое дерьмо. Короче, я немедленно двинул в туалет. И моментально все снова стало розовым. Сейчас поделим одну капсулу пополам – занюхаем, потому что иглы-то с собой нет. Этого пока хватит, а потом, когда доберемся, найдем кому позвонить. В общем, уже в который раз пронесло. Этой ночью петух не прокукарекал.
Нам с Бобби очень везет, судя по всему, когда мы вдвоем, а особенно везло в аэропортах в те годы. Однажды мы проходили через контроль в Нью-Йорке, и Боб отвечал за вещи. Одну мою сумку нужно было отправить в багажный отсек и ни в коем случае не пропускать через детектор. Там лежал пистолет, мой “смит-вессон” тридцать восемь особый, с припасом в пять сотен патронов. Я тогда держал целый арсенал. И ни на одну пушку не было бумаг. Мне запрещено владеть огнестрельным оружием, я же бывший осужденный. А в грузовом отсеке с остальным багажом оно бы спокойно прокатило. А Бобби все, на хуй, перепутал, и я смотрю – моя сумка с револьвером едет прямо на просветку. Блядь! Стойте! Я заорал: “БОБ!” – и все, кто сидел у детектора, повернулись и вылупились на меня, и экран остался без внимания. В общем, сумка проехала, а они не увидели.
* * *
Я полетел прямо на Ямайку, где осталась Анита с детьми. Мы поселились в Мэмми-бее в ту весну 1973-го. Вообще-то дела уже немного начинали портиться. Анита стала вести себя непредсказуемо – у нее развилась паранойя, и, пока я был в отлучке на гастролях, вокруг нее стало собираться много народа, который вовсю злоупотреблял ее гостеприимством, – хреновое сочетание. Даже когда я сам там жил, наше хозяйство было довольно шумным. Раздражали всех соседей, хотя сами в это не врубались. Белый мужик с большим домом, и всем известно, что у него каждую ночь пасутся растафари – записываются, играют музыку. Соседи не возражали бы, если б это было на выходных или еще как. Но не в понедельник или во вторник. А мы начали собираться без перерывов, каждую божью ночь. А как несет из этого дома, только понюхайте! Эти ребята с чашей переводили анашу мешками – дым относило за милю. И соседей это не устраивало. Я потом узнал, что Анита, ко всему, еще и сама разозлила много кого. Ее несколько раз строго предупреждали, но она была без тормозов, грубила констеблям и всем, кто жаловался. Ее там звали грубиянкой
[201]. И еще, что вообще-то смешно, ее прозвали Муссолини, потому что она говорила по-итальянски. Анита умеет быть мерзкой. Я знаю, я был ее мужем (хотя и не был). В общем, у нее были проблемы.
Я улетел в Англию, и той же ночью копы устроили дома облаву, практически еще до того, как я приземлился в Лондоне, – куча копов в гражданском. Дошло и до стрельбы, один выстрел, насколько я понял, сделал некий офицер Браун, когда Анита швырнула в сад фунт анаши, который пролетел мимо него. Они забрали Аниту, когда наконец смогли скрутить, и отвезли ее в тюрьму в Сент-Энн, а детей бросили. Марлону только-только исполнилось четыре, а Энджеле был вообще год, и по крайней мере Марлон видел все это своими глазами. Страшно подумать. А я в Лондоне, и до меня доходят вести про то, что случилось. Моя немедленная реакция была вскочить в первый самолет на Ямайку. Но меня убедили, что лучше давить на них из Лондона. Если б я туда поехал, они, наверное, сцапали бы и меня. Братья с сестрами забрали детей и спрятали их у себя в Стиртауне, прежде чем власти стали думать: “А что же нам делать с этим двумя малолетними?” И они так там и жили, пока Аниту держали в тюрьме, и растафари прекрасно о них позаботились. Для меня это было самое важное. Огромное облегчение знать, что они в безопасности, что за ними смотрят. Насколько лучше, чем если бы их всучили какой-нибудь приемной семье. Энджи и Марлон прекрасно себе играли со своими друзьями, которые их до сих пор помнят и которые сейчас здоровые парни с девками. Вот тогда я уже мог сосредоточиться на том, чтобы вытащить Аниту.
Ходят всякие слухи про то, как Анита сидела в тюрьме, главным образом исходящие от Тони-Испанца и его таблоидного “негра”, который писал с ним книгу про меня, – их потом исправно перепечатывали и в других книжках. Что Аниту якобы изнасиловали в тюрьме, что мне пришлось отвалить очень крупную сумму, чтоб ее вытащить, что все это был заговор среди белой верхушки на Ямайке и так далее. Но ничего этого не было. Камеры в сент-эннской тюряге были не курорт, конечно, спать было не на чем, Аните почти не разрешали мыться, плюс полчища тараканов. От чего, естественно, ей лучше не стало, в смысле приступов паранойи и галлюцинаций, которыми она тогда страдала. И еще ее там дразнили: “Грубиянка, грубиянка”. Но ее не насиловали, и взятку мне совать не пришлось. Облава была просто наказанием за то, что мы пропустили мимо ушей их предупреждения. Все это они объяснили адвокату, Хью Харту, который приехал ее вызволять. Оказалось, что полиция только вздохнула с облегчением, что наконец можно сбыть ее с рук. Они не знали, что с ней делать. Ее пока даже ни в чем не обвинили. Харт ее получил в обмен на обещание увезти с острова. Так что Аниту отвезли сначала домой забрать детей, а потом сразу на самолет в Лондон. Анита часто делала не то, что надо, и не тогда, когда надо. Но в то же время Анита – это Анита. Ты с ней просто так жить не станешь. Отпустить ее – для меня не вариант, мне надо, чтоб меня самого послали. Но толку в нашей совместной жизни теперь становилось все меньше и меньше.
Мои личные корни на Ямайке, несмотря на Анитино выдворение, наоборот, стали только крепче, хотя еще несколько лет у меня никак не получалось туда вернуться. Еще до ареста Аниты я уже понял, что мне нужно место побезопасней, что в Мэмми-бее мы слишком на виду. Я достаточно влюбился в Ямайку, чтобы начать подыскивать здесь подходящее уютное гнездышко. Всякие съемные меня больше не устраивали. Поэтому мы поехали осматривать местность с нашим тогдашним хозяином, Эрни Смэттом, который показал мне особняк Томми Стила
[202], спрятанный в холмах над Очо-Риос. Он назывался “Пойнт-оф-вью”
[203], и я владею им до сих пор. Расположение у него идеальное – на небольшом утесе с видом на залив, среди довольно густых лесов, которые растут на этих холмах. Место для него выбирал со всей тщательностью один итальянский военнопленный по имени Андреа Маффессанти, которого привезли на Ямайку с партией других пленных итальянцев. Маффессанти был архитектором по профессии и, пока находился в плену, занимался тем, что искал правильные места для строительства особняков. И потом либо сам командовал строительством, либо продавал другим свои эскизы, потому что многие тамошние дома приписывают ему. Он провел на Ямайке два или три года, изучал ветра и климат, и именно поэтому мой дом в плане немного похож на букву L. В течение дня тебя обдувает бриз с моря – со стороны фасада, где дом выходит на бухту. А в шесть часов вечера бриз меняется и начинает дуть с гор. Маффессанти придал дому такую форму, чтобы прохладный бриз проходил через кухню, когда дует с суши. Архитектурный шедевр. Я купил его за восемьдесят тысяч. В доме было слегка мрачновато из-за кондиционеров, которые я поснимал к чертовой матери, как только въехал. Как и планировалось по проекту Маффессанти, дом проветривается сам по себе. Мы просто поставили внутри побольше вентиляторов и с тех пор ими всегда прекрасно обходились.
