Одна из кайфовейших сессий, которые я вообще сыграл, случилась где-то в это же время, когда мы с Лил поехали на Ямайку и я скорешился со Слаем Данбаром и Робби Шекспиром, которые писали альбом вместе с Black Uhuru. Слай и Робби были одной из самых лучших ритм-секций в мире. Мы сделали вместе семь треков за один вечер, и один из них, Shine Eye Gal, стал большущим хитом, классикой. Еще один, инструментальный, назывался Dirty Harry – он пошел на альбом Слая Sly, Wicked and Slick. Остальные до сих пор у меня лежат. Писались они на четырехканальной машине в кингстонской студии Channel One. Мы играли все, к чему душа лежала. Большинство вещей состояла из одних риффов, но коллектив подобрался шикарный: Слай и Робби, Стикки и Скалли, которые были у Слая на перкуссии и отвечали за всякую мелкую канитель, Энселл Коллинз на органе и фоно, я на гитаре и еще один гитарист, наверное, Майкл Чунг. Великолепный получился вечер. Прямо тогда мы решили: разделим треки, я возьму три и вы три, и им повезло сделать из Shine Eye Gal большой хит. Они потом еще много лет ездили с нами гастролировать.
Мик не хотел устраивать тур в 1979-м, а я хотел. И из-за этого ходил в обломанных чувствах. Но это значило, что есть возможность заняться делом на стороне. Ронни намеревался двинуть в тур сам и собрал для этого New Barbarians, которые были охренительным бэндом: у него барабанил Джозеф “Зигабу” Моделист, один из лучших ударников вообще. И потому я немедленно прибился к их каравану. Новоорлеанские ударники, среди которых Зигги был одним из гигантов, грамотнее всех умеют читать песню и понимают, как она должна играться, – они это чуют заранее, могут тебе сказать, что дальше, когда ты сам еще не в курсе. Я знал Зигги с тех времен, когда Meters работали со Stones в нескольких турах. Джордж Портер был у них на басу. Meters вообще сильно повлияли на мое понимание фанка. Они исключительно нью-орлеанская команда с точки зрения ритма и того, как задействуется в музыке время и пространство. Новый Орлеан – самый ни на что не похожий город в Америке, и в музыке все это видно. Я работал с Джорджем Ресили, который теперь стучит у Боба Дилана, – он тоже оттуда. Еще к New Barbarians присоединились Бобби Киз, Иэн МакЛэган на клавишах, а на бас рекрутировали джазового виртуоза Стэнли Кларка. Тур получился веселый, ржали мы без умолку. Мне не приходилось дергаться по поводу того, по поводу чего я обычно дергаюсь в разъездах, – на мне не висела ответственность. Для меня это была возможность прокатиться-покуролесить. Фактически я работал нанятым на тур сайдменом. Даже воспоминаний особенно не осталось, – такая была веселуха. Самое важное для меня было другое: еб твою мать, я умудрился не отправиться на нары и теперь еще занимаюсь любимым делом. Плюс со мной была Лил, кайфовая девушка в любую погоду. Потом у Лил заболела мать, и ей пришлось улететь в Швецию. И в ее отсутствие со мной случился временный срыв. Я купил немного “персидского коричневого”
[221] у женщины по имени Кэти Смит в Лос-Анджелесе. Я тогда сказал где-то, что “переживаю второе рок-н-ролльное детство”. Кэти Смит, кстати, погубила и Белуши. Ее штука оказалась для него слишком сильной. Он вообще-то сам был довольно крепкий парень, просто тут хватил через край, как всегда. Плюс физически был не в лучшей форме. Он курил фрибэйс-кокаин, как это тогда же начал делать Ронни. Вообще состав “Субботним вечером в прямом эфире” отличался высокой смертностью в своих рядах. Джон умер в “Шато Мармон”. Он не ложился слишком много дней подряд и слишком много ночей, что вообще делал регулярно. Слишком много ночей на ногах плюс слишком большой вес.
Может, это был эффект слезания – медленный выход на поверхность задавленных импульсов и эмоций. Я не знаю. Но, когда я отправился в Париж заканчивать Emotional Rescue на Pathe Marconi, снова в компании Лил, мой палец держался на очень чувствительном спусковом крючке, образно говоря. Мои реакции определенно стали быстрее, и раздражение тоже. Бывают такие случаи, когда кровь у меня начинает кипеть и я выхожу из себя. Перед глазами опускается красная шторка, и я могу натворить дел. Кошмарная вещь. Я ненавижу человека, который ставит меня в это положение, когда начинают работать силовые рефлексы. Ты практически больше боишься себя самого, чем того, кто напротив. Потому что ты знаешь, что дошел до точки невозврата и способен на все – можешь убить, запросто, а потом придется очнуться и хлопать глазами. “А? Что случилось?” – “Что, что – ты ему глотку порвал”. Когда на меня такое накатывает, я пугаюсь сам себя. Может, это как-то связано с привычкой к побоям в школе, с тем, что я был самый мелкий в классе. Но определенно штука во мне очень старая.
Мой охранник и друган Гэри Шульц может рассказать – он как-то раз был со мной в ночном клубе в Париже, и там один французский мудак начал здорово наглеть. Просто ни в какие рамки. А я был вместе с Лил, бедняжкой. Он пробовал к ней подъехать, и я сорвался: “Что ты сказал?” “Что?” Я держал в руке бокал с длинной ножкой, и я отбил основание, чтобы орудовать черенком. И я его угомонил: заставил встать на колени и приставил черенок к глотке. И только надеялся, что не раздавлю чашу бокала в руке, потому что пока преимущество было на моей стороне. Потому что он там был с кучей дружков, и разбираться пришлось бы не только с ним, но и с его кодлой, так что стратегия была – вовсю бить на эффект. “Заберите его”. И они его забрали, слава богу, а то уделали бы нас всех.
Ножом можно играться только до определенного момента, а пушка иногда годится, чтоб довести до другого свои слова. Но ты должен быть убедителен. Например – это я вспоминаю один инцидент из того времени, – когда нужно поймать такси в Париже и ты иностранец. Стоит целая очередь из такси, машин двадцать, и все просто стоят, ничего не делают. И ты подходишь к первому таксисту, а он посылает к тебя к следующему, а тот посылает тебя обратно к первому. И тогда ты понимаешь: ах так, значит, работать мы не хотим, мы хотим ебать людям мозги, – и в этот момент ты можешь начать огрызаться, поднимать бучу. Это для них такая развлекуха – глумиться над иностранцами, причем я видел, что они даже с пожилыми дамами себя так ведут. В общем, меня достало. Я приставил нож к одному и сказал: “Сейчас сяду к тебе, и мы поедем”. Я только потом узнал, что еще хуже они ведут себя с французами из провинции.
Как раз в Париже я понял, что наконец распрощался с героином. Где-то через год я пошел на один ужин в Париже с “чудо-женщиной” Линдой Картер
[222], Миком и кое-кем еще. А потом… Не знаю, зачем Мик это сделал. У него бывает. Говорит: “Пойдем со мной в Булонский лес, у меня там встреча с одним человеком”. Он думал, что покупает кокаин. Ну, мы взяли товар в парке, гулянка рассосалась, и мы поехали домой. А в пакетике оказался героин, никакой не кокс. Типичный Мик Джаггер. Он был не в курсе. Мик, это ж не кокс, старик. И я посмотрел на эту штуку – на роскошный увесистый пакет герыча. Мы были у меня на рю Сент-Оноре, а за окнами шел дождь. Посмотрел я на него и, признаюсь, отсыпал граммчик, сделал себе чек про запас, но остальное взял и просто вышвырнул на улицу. И тогда-то я сообразил, что все, я больше не торчок. Хотя я и так практически совсем слез с порошка уже года два или три как, но то, что я на такое способен, означало, что я ему больше не слуга.
