Если даже я ничего особенно не знала про Кита, то мое лютеранское семейство со Статен-Айленда знало еще меньше. Мои братья с сестрами выросли в другие 1960-е – в 1960-е Дорис Дэй. Мои старшие сестры ходили с “ульями” на головах, делали французскую складку
[226]. Эпоха хиппи прошла мимо них. Кажется, братья пробовали марихуану, но я не думаю, что хоть кто-то в семье хоть как-то увлекался наркотиками. Хотя они и не трезвенники, даже близко. У них всех есть свои проблемы – мы народ сильно пьющий. В общем, когда Кит наконец приехал к нам домой представляться на день Благодарения, осенью 1980-го, это была катастрофа.
Когда я в первый раз поехал на Статен-Айленд знакомиться с Паттиной семьей, я уже сколько-то дней болтался без сна. У меня была в руке бутылка водки или Jack Daniel’s, я думал, просто завалюсь с ней в дом, ля-ля-ля-ля, типа, не собираюсь вам врать, вот ваш будущий зять. Я, конечно, тогда сильно оборзел. Притащил с собой князя Клоссовски, Стэша. Далеко не лучшая группа поддержки, но мне нужно было их чем-то обаять, и я почему-то решил, что привести к ним домой князя – это будет идеальное прикрытие. Настоящий живой князь. А то, что он был настоящий живой говнюк, как-то меня не волновало. Мне был нужен свой человек рядом. Я знал, что мы с Патти так и так будем вместе, и вопрос стоял только о том, чтобы получить благословение семейства, потому что это сильно облегчило бы Патти жизнь.
Я вытащил гитару, выдал им порцию Malagueña. Malagueña! Ничто с ней не сравнится. Проведет тебя куда угодно. Играешь им эту вещь, и они начинают думать, что ты какой-то охуенный гений. В общем, я изобразил им эту красоту и решил, что по крайней мере все женщины теперь на моей стороне. Они приготовили очень недурной ужин, мы знай себе наворачивали, и все было очень чинно. Но для Большого Эла, Паттиного отца, я выглядел немножко диковато. Он был водитель автобуса со Статен-Айленда, а я был “междунородная поп-звезда”. И они завели разговор про это – как это быть “поп-звездой”. Я сказал: а, бог с ним, это все ненастоящее – и все в таком духе. Стэш может об этом рассказать. Он все лучше помнит, потому что я к тому моменту уже ужрался. Он вспоминает, что один из братьев спросил: “Ну хорошо, а ты как всем дуришь голову?” Помню, что резко почувствовал себя как на допросе. Стэш особенно хорошо запомнил, что одна из Паттиных сестер сказала что-то типа: “Кажется, ты слишком пьяный, чтоб это играть”. И тогда – бац! – меня переклинило. Я им сказал, типа, ну все, хватит. И саданул гитарой об стол, вдребезги. Это надо было еще силу вложить. А дальше могло обернуться как угодно. Меня могли навсегда отлучить от дома, но потрясающая особенность этого семейства – они вообще не оскорбились. Немного оторопели, может быть, но на той стадии все уже как следует приложились. На следующий день я просил прощения практически на коленях. Что касается папаши, старика Большого Эла – классный мужик, – по-моему, он как минимум увидел, что я не тушуюсь, и ему это скорее понравилось. В войну он служил инженером при строительном батальоне ВМФ на Алеутских островах. Его послали строить взлетную полосу, но в результате пришлось биться с японцами, потому что там больше было некому. Потом, уже в нужный момент, я зазвал Большого Эла скатать партию в бильярд в его любимом местном баре и сделал вид, что он меня перепил, как щенка. “Сделал я тебя, сынок!” – “Да уж, сэр, это точно”. Но кто в этом семействе был верховный суд – это Беатрис, Паттина мама. Она всегда была за меня, и мы с ней потом прекрасно проводили время.
Вот как все это выглядело глазами Патти – день, когда она представила меня своей семье.
Патти Хансен: Я только помню, как сидела сверху и рыдала, когда случилась эта фигня. Что-то, наверное, произошло до того, потому что меня не было с ними за столом, когда это произошло. Я, наверное, увидела, что он пошел вразнос, и мне просто захотелось сбежать, забиться в норку. Вот тебе и праздничный ужин. Кто-то что-то сказал, и гитара полетела через стол, где сидели родители. Я не знаю, что на него нашло. Он ни с того ни с сего превратился в такую рок-звезду – из нас никто раньше с таким людьми и близко не бывал. И моя мама говорит: Патти, что-то случилось, это ненормально. Я знала, что они очень перепугались и очень беспокоились за меня. У меня отец – водитель автобуса, он вообще тихий человек, и как раз тогда отходил после сердечного приступа, плюс он в первый раз увидел Кита – в этой его кожаной куртке, ноги-спички. А я их младшенькая, седьмой ребенок в семье. Бог знает, чего там Киту ударило в голову, но в основном это все были депрессанты и алкоголь, и я помню, как рыдала на ступеньках, а он плакал, уткнувшись мне в руки, и все мои это наблюдали. Они не привыкли к таким бурным сценам. Но они прекрасно справились с ситуацией. У нас там и другая родня была, мои сестры и даже какие-то соседи. Дом был всегда полон. А дальше, помню, мама держит меня и говорит, что Кит будет обо мне заботиться, что все нормально, он хороший парень. И Кит потом смертельно переживал из-за того, что устроил. Он страшно раскаивался и передал маме такую трогательную записку, писал, что ему очень стыдно за свое поведение. Не знаю, как она могла поверить ему после такого, но она поверила. В общем, оставаться со всеми мне было никак, так что я пошла за ним и села в машину. И им, наверное, было ужасно думать, что я сажусь в машину к этому бешеному. Мои остальные братья в тот раз не приехали из Калифорнии, так что с ними Кит выяснял отношения потом. А передо мной бил себя кулаком в грудь: “Патти, выбирай: или я, или они”. Я сказала: я тебя выбираю! Он всегда меня так испытывал, для верности.
Что касается трех Паттиных братьев, самым серьезным барьером был Большой Эл Младший, и я ему на том этапе реально не нравился, совсем. Он хотел устроить бой, разобраться, как мужик с мужиком. В общем, один раз у него дома в Лос-Анджелесе я сказал: Эл, кончай эту херню, пойдем выйдем, разберемся прямо сейчас. В тебе шесть футов и еще сверху, а во мне пять и еще сам видишь сколько. Ты, наверное, меня убьешь, но и я тебя на всю жизнь отделаю, потому что по скорости тебе до меня далеко. И до того, как ты меня убьешь, я тебя с сестрой разлучу навсегда. Будет ненавидеть тебя всю свою жизнь. Тогда он поднял белый флаг. Я знал, что это был удар в точку. Все остальное фуфло про мужицкие счеты – это ничего не значило. Это ему так надо было меня проверить.
На Грега времени ушло немного больше. Он милейший человек, с восемью детьми, зарабатывает в поте лица и продолжает строгать детей. Вообще говоря, я породнился с религиозной семьей: они ходят в церковь, молятся, держась за руки. У нас с ними разные представления о религии. Мне рай, например, никогда не казался особенно интересным местом. Вообще моя позиция такова: Бог в его бесконечной мудрости не захотел тратиться на два заведения, рай и ад. Это одно и то же место, просто рай – это где ты получаешь все, что хочешь, и встречаешь маму с папой и других близких людей, и вы все обнимаетесь, расцеловываетесь и играете на своих арфах. Ад – это то же самое место, никакого огня и серы, но все проходят мимо и тебя не видят. Ноль внимания, никто не узнает. Ты машешь рукой: “Это я, твой отец”, – но ты невидим. Сидишь на облачке, и арфа у тебя есть, но сыграть на ней не с кем, потому что тебя не замечают. Вот это ад.
