Реальный диалог выглядел так.
Моррис (прокурор). Насколько нам известно, на канапе сидела девушка, на которой не было ничего, кроме покрывала. Вы согласитесь, что при обычных обстоятельствах следовало бы ожидать, что девушке, одетой в одно лишь покрывало, было бы неловко находиться в присутствии восьми мужчин, двое из которых посторонние люди, а один – марокканский слуга?
Кит. Совсем нет.
Моррис. Вы что же, полагаете это вполне нормальным?
Кит. Мы же не старики. Мы не забиваем себе голову мелочной моралью.
За все это мне дали год в “Уормвуд Скрабс”. Получилось, что я отбыл только сутки, но оцените, во сколько судья оценил мое выступление – назначил мне самое тяжелое наказание, которое сошло бы ему с рук. Я потом выяснил, что судья Брок был женат на наследнице рыбной пасты Shippam's. Если б я знал тогда про его рыботорговку, придумал бы в ответ что-нибудь позабористей. Ну и ладно, вышло как вышло.
В тот день, 29 июня 1967 года, меня признали виновным и приговорили к двенадцати месяцам тюремного заключения. Роберт Фрейзер получил шесть месяцев, а Мик – три. Мика держали в “Брикстоне”. Меня с Фрейзером в тот же вечер отправили в “Скрабс”.
Не приговор, а анекдот. Это ж как они тебя ненавидят! Интересно, кто тогда нашептывал в судейское ухо. Если б он слушал мудрых советчиков, он бы сказал: что до меня, это обойдется вам в двадцать пять монет и вон отсюда, дело яйца выеденного не стоит. Задним умом понимаешь, что он вообще-то даже сыграл нам на руку. Он ведь умудрился превратить все дело в грандиозный пиар-повод для нас, хотя, по правде, “Уормвуд Скрабс” теплых чувств у меня не вызвал, пусть и всего на двадцать четыре часа. В общем, у судьи за один день получилось сделать из меня что-то вроде народного героя. С тех пор пытаюсь соответствовать.
Но была и серьезная неприятная сторона у всего этого – узнать, что это такое, когда на тебе сосредоточилось раздражение взбудораженного истеблишмента. Если власти в ком-то чувствуют непокорность, они разбираются с ними двумя способами. Один способ – втянуть, другой – расплющить. Beatles им пришлось оставить в покое, потому что раньше их уже приласкали медалями. А нам достался молоток. Все было серьезнее, чем я думал. Я оказался за решеткой, потому что очевидно взбесил всех этих начальников. На меня, гитариста поп-группы, устраивает охоту британское правительство и его армия злобных полицейских, по каждому из которых видно, как они перепуганы. Мы выиграли две мировых войны, а у этих просто, блин, коленки трясутся. “Ваши дети поголовно вырастут вот такими, если немедленно не положить этому конец”. Абсолютное непонимание с обеих сторон. Мы не подозревали, что занимаемся чем-то таким, из-за чего должна разрушиться империя, а они шарили пальцами в каждой сахарнице без малейшего понятия, что же они ищут.
Но все это не помешало им продолжать нас доставать – снова, и снова, и снова, все следующие полтора года. Причем это пришлось как раз на время, когда они открыли для себя наркотики. Они ведь о них раньше ничего не слышали. Я когда-то мог спокойно ходить по Оксфорд-стрит с плитой гашиша размером со скейтборд. Даже ее ни во что не заворачивал. Это были 1965–1966-й – недолгий момент абсолютной свободы. Мы, в общем-то, и не думали о том, что все это наше баловство противозаконно. А они про наркотики не знали вообще ничего. Но после того, как проблема нарисовалась, где-то в 1967-м, они прозрели и открыли для себя шикарные возможности. Новый источник дохода, новый повод для продвижения по службе, новый способ пачками тягать людей за решетку. Повязать хиппана – чего уж проще. И стало так удобно, когда можно взять и подкинуть человеку пару косяков. Это настолько прочно вошло в обиход, что ты даже не удивлялся.
Большую часть первого дня срока занимает процесс оформления. Тебя привозят с остальными новобранцами, загоняют в душ, а потом поливают какой-то штукой от вшей. “Повернись-ка, сынок, вот так, вкусно, да?” Все заведение устроено так, чтобы сразу по максимуму тебя прогнуть. Стены “Скрабс” выглядели неприступно, двадцать футов все-таки, но кто-то тронул меня за плечо и сказал: “Ничего, Блейк-то перебрался”. За девять месяцев до того дружки шпиона Джорджа Блейка бросили ему через стену лестницу и вывезли его в Москву – побег, который наделал много шума. Но ведь еще надо иметь русских дружков, которые перебросят тебя через границу. Короче, я чинно ходил по кругу с остальными, и стоял такой базар, что до меня не сразу дошло похлопывание по спине: “Киф, залог на тебя пришел, сучок ты такой”. Я спросил: “Кому что передать? Пишите быстро”. Пришлось развозить штук десять записок по семьям. Сплошные слезы. Была в “Скрабс” своя доля сволочных ублюдков, в основном, конечно, вертухаи. Когда я садился в “бентли”, главная сволочь мне сказала: “Еще вернешься”. Я сказал: “При твоей жизни – не дождешься”.
Наши адвокаты подали апелляцию, и меня выпустили под залог. Еще до слушаний по апелляции Times, великая защитница униженных и оскорбленных, неожиданно пришла нам на помощь. “Не может не возникнуть подозрения, – написал Уильям Рис-Могг, таймсовский редактор в статье “Кто бабочку казнит колесованьем?”, – что мистер Джаггер получил более строгий приговор, чем любой, которого мог бы удостоиться безвестный обвиняемый”. Если переводить: закрутили гайки так, что выставили все британское правосудие в дурном свете. На самом-то деле Рис-Могг нас реально спас, потому что, уж поверьте, я в то время чувствовал себя как раз жалкой бабочкой, которой сейчас все обломают и вздернут на колесо. Когда начинаешь теперь смотреть на озверение властей в деле Профьюмо
[134], которое по грязи не уступало любому роману Джона ле Карре, когда неудобных людей подставляли или преследовали до смерти, я вообще удивляюсь, что для нас все обошлось не так ужасно, как могло. В тот же месяц мне полностью отменили приговор, а Мику оставили в силе, но убрали срок. Роберту Фрейзеру повезло меньше – он подписал признание в хранении героина, так что пришлось ему похлебать баланду. Но я думаю, что служба в Королевских африканских стрелках закалила его сильнее, чем “Уормвуд Скрабс”. Он много кого успел засадить на губу – вычерпывать отхожие ямы и копать новые. Так что что такое сидеть под замком и отрабатывать провинности, он представлял хорошо. В Африке-то уж точно было покруче, чем во всех остальных местах. Сидеть он отправлялся с поднятой головой. Ни намека на прогиб. Помню, он и вышел с поднятой головой – в бабочке, с мундштуком в руке. Я сказал: “Ну что, дунем как следует?”
В тот же день, как нас отпустили, состоялась самая маразматическая теледискуссия из всех, которые только существуют на пленке, – между Миком, доставленным на вертолете на какую-то классическую английскую лужайку, и представителями правящего класса. Они напоминали персонажей из “Алисы”, шахматные фигурки: один епископ, один иезуит, один генеральный прокурор и Рис-Могг. Их послали во вражий стан как парламентеров с белым флагом – выяснить, насколько новая молодежная культура угрожает существующему порядку. Попробовать навести мосты через пропасть между поколениями, так сказать. Они искренне тужились, не могли попасть в нужный тон, и выглядело все это просто смешно. Их вопросы сводились к одному: чего вам надо? А мы только прыскаем в кулаки. Они старались нас умиротворить, как Чемберлен Гитлера. Какая-то бумажка, “мир в настоящем, мир в настоящем”
[135]. А все, что их заботит, – это удержаться на своих теплых местах. Но такая умилительная британская серьезность в этой их заботе. Просто потрясающе. Однако ты понимаешь, что это люди с весом, они могут заставить тебя похлебать настоящего дерьма, так что где-то там всегда сохранялась агрессивная настороженность – под маской всего этого вежливого любопытства. Если посмотреть иначе, они просто умоляли Мика дать ответ на их вопрос. И, по-моему, Мик справился неплохо. Он не стал играть в ответы, просто сказал: вы, ребята, живете в прошлом.
