* * *
То, что Мик Тейлор поехал с нами в тот тур 1969-го года, определенно спаяло Stones заново. Потом мы сделали с ним Sticky Fingers. И музыка поменялась, почти неосознанно. Ты уже пишешь с Миком Тейлором в уме, может, сам того не понимая, но прикидывая, что у него может получиться что-то оригинальное. Ты должен дать материал, который ему будет реально кайфово играть, а не просто поставить его к тому же запиленному станку, который он только что обхаживал в Bluesbreakers у Джона Мэйолла. Так что стараешься придумать что-нибудь свеженькое. Дай бог то, что заведет музыкантов, заведет потом и публику. На Sticky Fingers некоторые вещи сочинились исходя из моей уверенности в том, что Тейлор сумеет как следует блеснуть. К возвращению в Англию у нас на руках уже имелся Brown Sugar, имелись Wild Horses и You Gotta Move. Остальное мы записали в “Старгроувзе”, миковском особняке, – в нашей новой студии на колесах под названием “Могучемобиль” – и немного в Olympic Studios в марте – апреле 1970-го. Например, Can't You Hear Me Knocking выпорхнула легко: я просто подобрал настройку и рифф и начал катать это дело, а Чарли моментально, влегкую подстроился, и мы думаем: а грув-то ничего. Так что все только улыбались. Для гитариста играть такое невелика сложность: знай руби аккорды стаккатовыми кусками, все очень прямолинейно и экономно. Марианна активно поучаствовала в Sister Morphine. Я знаю почерк Мика, и он тогда жил с Марианной, так что я вижу по стилю, что там есть несколько ее строчек. Moonlight Mile – это целиком Мик. Насколько я помню, Мик пришел с доведенной до конца идеей, и группе осталось только разобраться, как ее сыграть. А Мику только дай расписаться! Это что-то невероятное, сколько он мог насочинять. Иногда ты начинал думать, как бы уже прикрутить этот краник, мать его. Бывало даже, что из него выходило столько текста, что – блин, парень, ты засоряешь эфир. Я не жалуюсь. Это золото – иметь такой дар. Ведь это не то же самое, что сочинять стихи или настрочить текст заранее. Оно должно уложиться в уже готовую рамку. В том и искусство текстовика – это человек, которому дают кусок музыки, и он раскладывает, как там будет работать голос. Мик это умеет превосходно.
Примерно в те же годы мы начали собирать свой штат музыкантов для сессий, так называемых суперсайдменов, и из них кое-кто с нами до сих пор. Никки Хопкинс был рядом почти с самого начала. Рай Кудер пришел, но с годами почти пропал. На Sticky Fingers мы опять сошлись с Бобби Кизом, великим техасским саксофонистом, и его напарником Джимом Прайсом. Сначала мы пересеклись с Бобби очень мельком, впервые после нашего первого американского тура, в Elektra Studios, где он записывался с Delaney & Bonnie. Джимми Миллер работал там же над Let It Bleed и зазвал Бобби сыграть соло на Live with Me. Это был самый что ни на есть сырой, прямолинейный, без тормозов рок-н-ролл – вещь как специально под Бобби. Так родилось наше долгое сотрудничество. Они с Прайсом добавили немного дудок в финал Honky Tonk Women, но их завели в миксе так низко, что слышно их только в последние полторы секунды на затухании. Чак Берри воткнул саксофон в самый конец Roll Over Beethoven, и нам тоже понравилась мысль, когда в песне появляется новый инструмент всего лишь за секунду до конца.
Киз и Прайс приехали в Англию, чтобы отработать на сессиях у Клэптона и Джорджа Харрисона, и Мик столкнулся с ними в одном ночном клубе. Поэтому все получилось так, что типа хватай их, пока не уехали. Они умели зажигать, Мик считал, что нам нужная духовая секция, а я был только за. Техасский бульдог посмотрел на меня со значением и протехасил: “Мы играли вместе”. – “Играли? Где это?” – “На Тинейджерской ярмарке Сан-Антонио”. – “А, ты там тоже был?” – “Да уж, блядь, тоже”. И тогда я сразу сказал: да хрен с ним, лучше давай забацаем. Широченная улыбка от подобревшего Бобби и камнедробительное рукопожатие. Ах ты сучий потрох! Бобби Киз! Это было на сессии в декабре 1969-го, Бобби тогда надудел нам на Brown Sugar эпохальное соло, лучшее из всего, что гремит в эфире.
* * *
Я в то время устроил себе пару чисток с Грэмом Парсонсом – обе без толку. Вообще за свою жизнь я ломался так часто, что на свете нет столько ремонтных мастерских. Я считал, что эта ебаная неделя в аду в порядке вещей. Я принимал ее как часть жизни, которую сам выбрал. Но ломка – такая хуевая вещь, что одного раза достаточно, и, правду сказать, так и должно быть. Хотя одновременно я чувствовал себя абсолютно неуязвимым. Кроме того, меня всегда немного потряхивало, когда люди говорили мне, что моему организму можно, а чего нельзя.
Я раньше чувствовал, что независимо от степени обдолбанности в том, что касается меня лично, я свои грехи всегда покрою. И мне хватило самомнения, чтобы думать, что я смогу контролировать и героин. Я думал, что могу принимать, а могу перестать. Но он куда хитрее, чем ты думаешь, потому что какое-то время ты можешь начинать и переставать, но каждый раз, когда выбираешь второе, задача чуть-чуть усложняется. Не в твоей власти, к сожалению, решать, в какой момент прерваться. Принимать легко, отказываться тяжело, и не дай бог тебе оказаться в положении, когда кто-то вдруг вламывается к тебе домой и говорит: пойдем с нами, и ты понимаешь, что сейчас перестать просто придется, но ты не в том состоянии, чтобы ехать в участок и начинать ломаться там. Ты должен как следует подумать и сказать: ага, есть один простой способ не попасть в такое положение – не втягиваться.
Но существует, наверное, миллион причин, чтобы втянуться. Я предполагаю, это может быть связано с концертированием. При высоком уровне энергии и адреналина организм, если это доступно, требует противоядия. И я воспринимал герыч как часть этого баланса. Зачем вообще поступать так с собой? Что ж, мне никогда особенно не нравилось быть знаменитым. На препаратах мне было легче находиться рядом с людьми, хотя ведь и с бухлом эффект был тот же самый. Так что это не совсем правильный ответ. Еще я ощущал, что употребляю, чтоб защититься от жизни поп-звезды. Была у того, чем я занимался, такая сильно неуютная для меня сторона – светское общение, нескончаемый порожняк. Очень трудно было к этому привыкнуть, а вмазанный я справлялся лучше. Мик выбрал лесть, и она очень мало чем отличается от опия – тот же уход от реальности. Я выбрал опий. К тому же я жил со своей женщиной, а Анита была энтузиаст не хуже меня. Думаю, нам просто хотелось исследовать ту территорию. И когда мы отправились на разведку, предполагалось, что мы осмотрим только ближайшую область, но в результате мы исходили ее вдоль и поперек.
Билл Берроуз снабдил меня апоморфином и в нагрузку злобной медсестрой из Корнуолла по имени Смитти. Курс лекарства, который мы прошли с Грэмом Парсонсом, по плану, должен был выработать полное отвращение к героину. И Смитти обожала заставлять нас его принимать. “Мальчики, пора”. Мы с Парсонсом на моей кровати: “Ой нет, опять Смитти”. Мне и Грэму нужно было завязать прямо перед прощальным туром 1971 года – тогда он со своей будущей женой Гретчен приехал в Англию, и мы на пару предались нашим обычным грехам. Билл Берроуз посоветовал взять эту ужасную женщину следить за приемом апоморфина – Берроуз говорил о нем без умолку, но нам лечение практически ничего не дало. Хотя Берроуз клялся и божился. Я не то чтобы хорошо его знал, разве что по разговорам про наркоту – как слезать и как найти продукт нужного качества. Смитти была у Берроуза любимой сиделкой, но она была садистка. Лечение состояло в том, что она вкалывала тебе это дерьмо, а потом стояла над тобой как часовой. Делать что сказано. Не пререкаться. “Нечего тут сопли распускать, мальчишка. Ты бы здесь не лежал, если бы сам не набезобразничал”. Мы поправлялись на Чейн-уок, Грэм и я, в моей кровати под балдахином, – единственный парень, с которым я вместе спал. Правда, мы постоянно сваливались на пол, потому что от такого лечения обоих страшно колбасило. А рядом – ведро для блевания, если сможешь перестать корчиться на несколько секунд, чтоб до него добраться. “Грэм, ведро у тебя?” Единственная возможность отвлечься, если хватало сил встать, было спуститься вниз и поиграть на фоно и попеть недолго, точнее, как можно дольше, чтобы убить время. Никому не посоветую такую терапию. Я еще думал, уж не шутка ли это такая у Билла Берроуза – подписать меня на самое худшее лечение, ему известное.
