Когда дела доделались, мы с Анитой остались жить в Стоун-каньоне, и я снова начал тусоваться с Грэмом, теперь уже в последний раз. Стоун-каньон был приятным местом, но допинг доставать было где-то нужно. Есть фотография, где Грэм на своем “харлее”, я сзади него в летчицких очках, и мы намылились за балдой. “Слышь, Грэм, мы сейчас куда?” – “Просочимся сквозь трещины города”. Он отвозил меня в такие места Лос-Анджелеса, о существовании которых я и не подозревал. Кстати, по моим воспоминаниям, дилеры, которых мы навещали, в основном были женщинами. Бабы-торчки. Бэтэ, как их называли в наркотской среде. Раз или два попадались мужики, но в остальном у Грэма в контактах были все девицы. Он считал, что они круче мужиков как барыги и держать связь с ними легче. “Маза есть, вмазаться нечем”. – “О, у меня тут есть одна…” У него и впрямь была пара шмар в Бардачном доме – отеле Continental Hyatt House на Сансете, весьма популярном среди музыкальных коллективов из-за дешевизны и парковки для автобусов. И тебя встречала жутко привлекательная девица, торч со стажем, которая одалживала тебе свой аппарат. Это было еще когда люди не стремались СПИДа, он тогда еще не маячил на горизонте.
В то же время Грэм уже начал плотно общаться с Эммилу Хэррис, хотя свои великие дуэты они записали еще только через год с лишним. Заметьте, началось это не с идеи вместе попеть песенки, сто процентов. Кобелина он был еще тот. В остальном неприятность заключалась в острой нехватке высокосортного герыча на всем Западном побережье. Мы скатились до оскребков с мексиканских сандалий – ОМС, как мы их официально называли. Это настоящее уличное дерьмо, коричневое, завозилось из Мексики. Оно и похоже было на оскребки с подошвы, а иногда и оказывалось оскребками, так что порой приходилось устраивать проверку. Ты сначала поджигал его чуть-чуть в ложке, чтобы посмотреть, начнет оно таять или нет, а потом принюхивался. У него при сгорании был свой определенный запах. И ничего страшного, если запах получался как у замеса, потому что в старое время героин, уличный героин, разбодяживали лактозой. Но штука была плотная. Иногда почти через иглу не протолкнуть. В общем, довольно все по-скотски было.
Я обычно стараюсь не доводить до того, чтобы вдруг оказаться где-нибудь без чистого продукта. Появилось уличное дерьмо, и тут я сказал: приехали. Я решил завязать. Это не кайф, это все не туда. От него только и толку, что продолжаешь бегать по кругу.
Так вот бывает: просыпаешься однажды, а планы поменялись, нужно ехать куда-то, куда не рассчитывал, и тут до тебя доходит, что в первую очередь в голове одно: ага-ага, быстро решаем проблему с допингом. Первая строчка в списке – не трусы с носками, не гитара, а как бы мне не остаться без своего. Брать с собой и искушать судьбу? Или у меня есть номера телефонов в том месте, куда я еду, и я знаю, что это верняк? Примерно тогда, с туром на носу, я в первый раз серьезно застремался по этому поводу. Дошел до ручки. Мне не хотелось застрять неизвестно где без запасов. Это был самый большой страх. Лучше я почищусь перед дорогой. Херово было уже одно то, что надо ломаться в одиночку, но мысль о том, что весь тур может оказаться на кону из-за моих проблем, – это было слишком даже для меня.
Моя американская виза кончалась, соответственно, приходилось по-любому выматываться из страны. Да и в Лос-Анджелесе нам с Анитой теперь было делать нечего. Она была беременна Энджелой, так что пора было, девочка, в завязку. Правда, не думаю, что Анита как-то особенно плотно сидела, ей тогда не требовалось. И по нашей крепенькой Энджеле можно сказать, что серьезный риск для здоровья отсутствовал. Анита прикладывалась раз от разу, это я был на крючке. Выглядело все довольно мрачно, не жизнь, а хождение по краю. Но я не думаю, что у Аниты или у меня имелись какие-то сомнения, что мы справимся. Вопрос был только в том, чтобы перебиться – взять и сделать. Не помню у себя никакого страха или задних мыслей по поводу того, чтобы бросить. Ощущение было простое: нужно это сделать, причем прямо сейчас. Мы не могли поехать лечиться в Англию или во Францию, поскольку и туда, и туда дорога мне была заказана, и так получилось, что нашим пунктом назначения стала Швейцария.
Я как следует заправился перед самолетом, потому что меня должно было начать ломать сразу после посадки, а никаких возможностей закупиться в Швейцарии не предусматривалось. На самом деле мне было довольно херово. По прибытии случилась суматоха. Я сам этого не помню, но из гостиницы в клинику меня доставляли на скорой помощи. Джун Шелли, которая присматривала за всеми нашими делами в “Неллькоте” и в этот раз тоже разруливала ситуацию, написала в своих воспоминаниях, что думала, что я прямо в этой скорой и загнусь – видок у меня по крайней мере был соответствующий. В моем мозгу воспоминаний об этом не сохранилось, меня просто швыряло туда-сюда. Уже довезите меня до места наконец, кончим все дело и начнем мучиться. Накачайте меня под завязку, чтоб я продрых за эти трое суток ада столько часов, сколько можно, по максимуму.
Приводил меня в порядок некий доктор Денбер, а клиника находилась в Веве. Американец. Выглядел, правда, по-швейцарски: чисто выбритый и в очках без оправы, эдак по-гиммлеровски. Зато выговор был гундосый, со Среднего Запада. На самом деле что он меня врачевал, что не врачевал, пользы мне не было никакой. К тому же скользкий был сучок этот Денбер. По мне, я б уж лучше протрезвлялся под надзором Смитти, волосатой сестры-хозяйки, которую мне сосватал когда-то Билл Берроуз. Но доктор Денбер был единственным, кто говорил по-английски. Возможностей что-то с этим сделать у меня все равно не было. Когда у тебя чувак на ломках, можешь творить с ним все, что хочешь.
Хотелось бы мне знать, что такое ломки в представлении других людей. Я вам скажу, это пиздец полный. По шкале неприятностей ломка, конечно, лучше, чем когда тебе в окопе отрывает ногу снарядом. И лучше, чем умирать от голода. Но при ломке вам тоже мало не покажется. Весь организм как бы берет и выворачивается наизнанку и отторгает сам себя трое суток. Ты знаешь, через трое суток все начнет утрясаться. Это будут самые длинные трое суток в твоей жизни, и ты гадаешь, зачем так над собой издеваться, если ты мог бы жить совершенно нормальной, сука, богатой рок-звездной жизнью. А вместо этого ты блюешь и лезешь на стены. Зачем ты это с собой делаешь? Не знаю. И до сих пор не знаю. Кожу колет, нутро выворачивает, не можешь не дергать и не сучить руками и ногами, и полощет тебя сразу с обоих концов, и всякое говно лезет из носа и глаз, и первый раз, когда такое происходит наяву, разумный человек должен сказать себе: “Я подсел”. Но даже это не остановит разумного человека от того, чтобы развязать снова.
* * *
Пока я кантовался в клинике, Анита была неподалеку, рожала нашу дочку Энджелу. Когда я отошел от обычных симптомов, у меня с собой была гитара, и в один вечер я сочинил Angie, потому что смог наконец двигать пальцами и ставить их куда нужно и почувствовал, что больше не обосрусь в постели, и не полезу на стенку, и не накатит бешеная движуха. Просто сидел на кровати и подвывал: “Энджи, Энджи”. Ни о ком конкретно, просто имя, типа “о-о-о, Дайана”. Я не знал, что Энджелу будут звать Энджела, когда писал Angie. В то время ты не знал о том, какой пол у ребенка, пока он не покажется. Вообще-то Анита назвала ее Дэнделайон
[188]. Ей дали еще одно имя, Энджела, только потому, что она родилась в католической больнице, и тамошние люди настояли, что хоть одно “нормальное” имя должно быть. Как только Энджела немного подросла, она заявила: “Никогда больше не смейте называть меня Дэнди”.
