Спасибо за книжки: очень кстати… Уже начал преподавать (точнее — вести семинары). Боялся скандала и позора, но пока обходится. В первом — по XVIII веку — человек 15; зато во втором, по XX веку, ихнему и нашему, больше сорока и становится все больше. Ходят стадом, приносят грудных и тут же их кормят. Похоже на вокзал, но интереснее. И порядка больше. Я им про всех: ихних, наших, Кавафиса, Рильке и т. д. Сам знаешь, «материала» хватает. Утомительно, конечно, но дело того стоит. По крайней мере, в это время не думаю о том, о чем думаю в другое.
21.
Адаптация к новой жизни облегчалась для Бродского двумя факторами: пониманием неизбежной экзистенциальной чуждости, испытываемой всеми поэтами, и его отношением к Америке.
Поэзия есть «высшая форма существования языка… отрицание языком своей массы и законов тяготения, это устремление языка вверх — или в сторону — к тому началу, в котором было Слово». И поэт есть орудие языка, «комбинация инструмента с человеком в одном лице, с постепенным преобладанием первого над вторым». Язык уносит поэта все дальше, и с каждым языковым шагом изоляция его растет. Мы лучше поймем Бродского, если сказанное им о Цветаевой приложим к нему самому.
О чувстве отчуждения, пережитом еще на родине, Бродский рассказывал в 1981 году в интервью под названием «Рожденный в изгнании». «Полагаю, это отношение я выработал достаточно рано, пока еще жил в России. Потому что, когда покидал свой дом, свой письменный стол и вышел на улицу, я сталкивался с людьми, которые были во многом более чуждыми, чем если бы я уехал, скажем, в Бразилию, — чуждыми тому, чем я занимался. Они были настоящими чужеземцами, и из-за того, что мы говорили на одном языке, был полный конфуз». Быть настоящим чужеземцем, как в США, было даже лучше, подчеркнул Бродский в дискуссии с Дереком Уолкоттом: «Если жить среди чужеземцев, лучше, чтобы они были настоящими чужеземцами, чем чужеземцы с твоим языком, с твоей культурой».
К чуждости, которую несло с собой изгнание, Бродский был подготовлен постепенным процессом отчуждения, через который он прошел еще на родине. Он выбрал местом проживания Соединенные Штаты Америки не только потому, что имел предложение от Мичиганского университета, но и потому, что эта страна олицетворяла для его поколения идеалы свободы. Это было поколение советских людей, проснувшихся для политического осмысления окружающей действительности после сокрушения Советской армией венгерского восстания 1956 года. В стране обязательных для всех идеологических установок, для Бродского и его друзей самой высокой духовной ценностью стала идея индивидуализма, а единственной страной, воплотившей эту идею в своем прошлом и настоящем, была Америка. «Мы хотели быть американцами — в том смысле, что мы хотели быть индивидуалистами», — объяснил он.
Свои первые уроки индивидуализма Бродский связывал с впечатлениями детства, с трофейными фильмами о Тарзане (с Джонни Вайсмюллером в главной роли) на экране ближайшего к его дому кинотеатра «Спартак». Там, в джунглях, парил дух свободы и индивидуализма, там не существовало писаных законов. Для мальчика, выросшего за частоколом коллективистских посылок, свободный человек джунглей являлся олицетворением заманчивого идеала. В более зрелом возрасте Бродский нашел поддержку своей идеи индивидуализма в сочинениях Льва Шестова, которого он читал впервые в середине 60-х годов и у которого «обнаружил многое из собственных своих идей»: «Эта идея буквально воспринятого индивидуализма помогла многим из нас стать американцами. Мы уже были американцами еще до того, как сделали первый шаг на американской земле». Поэтому есть, считал он, «какая-то высшая справедливость в том, что я живу в Америке».
[Фото 15. Бродский в Нью-Йорке, 1977 г. Фото Л. Лосева.]
Несмотря на эту идеологическую подготовленность, «переезд», разумеется, означал и для него те же трудности, что для всякого иммигранта — тем более вынужденного. Помимо опасений, что он потеряет свой язык, возник естественный страх перед неизвестным. Однако новая жизнь предлагала и немедленные и очевидные плюсы. Впервые v него был твердый и постоянный заработок. Работа в университете дала ему ежегодную зарплату в 12 000 долларов. И после тридцати двух лет, проведенных в «полутора комнатах» вместе с родителями, он обрел в Анн-Арборе свой дом. «Я испытал необычное оживление от того, что остался один».
Из шестнадцати стихотворений, датированных 1972 годом, шесть можно с уверенностью отнести ко времени до изгнания, а три — написаны в США. Идет поэтическое освоение нового материка, убеждающее Бродского в том, что он сохраняет способность слагать стихи и вне российского языкового гула, за пределами своих четырех стен. Лирическая миниатюра «В озерном краю» начинается с характеристики этого края как «страны зубных врачей» — профессиональной группы, хорошо зарабатывающей на ремонте советских ртов («я, прячущий во рту / развалины почище Парфенона») — но во второй строфе ирония уступает место лирической медитации:
Все то, что я писал в те времена,
сводилось неизбежно к многоточью.
Я падал, не расстегиваясь, на постель свою.
И ежели я ночью
отыскивал звезду на потолке,
она, согласно правилам сгоранья,
сбегала на подушку по щеке
быстрей, чем я загадывал желанье.
Во втором стихотворении описывается «осенний вечер в скромном городке, гордящемся присутствием на карте», то есть Анн-Арбор:
Уставшее от собственных причуд,
Пространство как бы скидывает бремя
величья, ограничиваясь тут
чертами Главной улицы; а Время
взирает с неким холодком в кости
на циферблат колониальной лавки,
в чьих недрах все, что смог произвести
наш мир: от телескопа до булавки.
Здесь есть кино, салуны, за углом
одно кафе с опущенною шторой;
кирпичный банк с распластанным орлом
и церковь, о наличии которой
и ею расставляемых сетей,
когда б не рядом с почтой, позабыли.
И если б здесь не делали детей,
то пастор бы крестил автомобили.
Здесь буйствуют кузнечики в тиши.
В шесть вечера, как вследствие атомной
войны, уже не встретишь ни души.
Луна вплывает, вписываясь в темный
квадрат окна, что твой Экклезиаст.
Лишь изредка несущийся куда-то
шикарный бьюик фарами обдаст
фигуру Неизвестного Солдата.
Здесь снится вам не женщина в трико,
а собственный ваш адрес на конверте.
Здесь утром, видя скисшим молоко,
молочник узнает о вашей смерти.
Здесь можно жить, забыв про календарь,
глотать свой бром, не выходить наружу
и в зеркало глядеться, как фонарь
глядится в высыхающую лужу.
«Ощущение скуки, которое здесь описано, действительное, — прокомментировал Бродский это стихотворение. — Но это и было замечательно. Мне именно это и нравилось. Жизнь на самом деле скучна».
