«Ведомо, Митро, ведомо».
«Откель тебе знать-то?»
«Мне об этом птички бают. Слышь, как чирикают под твоей крышей?»
«Смеешься, Мафтей? Всяко о тебе люди твердят. Рассказывают, что способен ты заговаривать всякую хворь. Но чтобы с птицами говорил — такого не слыхал».
«Это они со мной говорят, а не я с ними. Птички больше скажут о порядках в хозяйстве, чем сам хозяин. А на телку твою я бы посмотрел, может, кое-что и она мне поведает…»
В просторной полупустой воловне было чисто, как в каждом порядочном жилище. Коровка, взъерошенная и сгорбленная, лихорадочно мотала хвостом, дышала тяжело. Я попросил, чтобы он принес два ведра студеной воды. Из черпака облили ей левый бок. Я взял ее за язык и потянул вниз. Телка вздохнула, как человек.
«А теперь бери ее за веревку и веди на гору, — сказал я Митру. — Вернется с прогулки и начнет есть. Потом опять за язык дерни, пока не отрыгнет».
На ступеньке я узрел тряпку с блестящим осколком. Вышел с ней на свет: соль блестела, как горный хрусталь. Раз в жизни я видел такую соль — в солотвинской бане
[116], которую называли Кунигундой. Правда, не касался ее. А теперь держал на ладони, чувствуя ее острую, свежую силу.
«Что и говорить, соль хорошая. Но помощь утроится, ежели сделать из нее соляную квашу. При необходимости я за это возьмусь. Но о телке не беспокойся, выкарабкается».
«Пусть Бог тебя благословит, Мафтей. Может, ты и мыслишку имеешь, что это за пошесть напала на мою скотину?»
«Не пошесть, а воспаление рубца. Где-то отведали гнилой капусты или свеклы».
«Не может быть такого. Я о скотине радею лучше, чем о себе. Не давал я ни капусты, ни свеклы…»
«Значит, другие дали», — это я сказал не вслух, а про себя.
Митро звал меня в гости, да я сослался на хлопоты. Только попросил отколоть мне немного той соли. Чиркнул клепачиком и, когда брал осколок, заметил на дерюге, в которой был завернут комок, несколько серпиков-семян. Тмин. Оп-па! Опять тмин.
«Когда дочка пропала?»
«На вторую Пречистую».
«Как раз начинается цветение», — подумал я.
«Был такой прекрасный день. У челяди праздник, а у нас траур смертный. Только без мертвеца… Эх, брат, покатилось наше солнце в долинку…»
«Слышал я такие прибаутки, Митро, и не раз. Но слышал и другие: Бог стелет лесенку вверх и в долинку. Постелет и для тебя, и для твоей Мони. Слышишь?»
Человек, погрузившись в себя, задумчиво кивал головой. В смиренном взгляде его стояла густая печаль, но не было пустоты. И это меня радовало. Вдруг над его головой что-то встрепенулось, и нас оглушил голос свирели: «Ча-пить-пить-пить… витью-витью-витью… тек-тек-тек… цинь-цинь…» Дрозд певчий, задрав сероватую головку, аж захлебывался от пения. Я заметил, что его оживленные глазки похожи на Митровы. И меня это не удивило. Глаза птиц подобны глазам людей, возле которых они живут.
На той легкой ноте мы и расстались. Хозяин едва дождался, чтобы заняться телкой, которая уже не била хвостом, а нюхала мокрой мордой какую-то пищу. Я и этому не удивлялся. Мы все наследники того давнего рода пастухов, которые спустились из-под облаков и которые были ближе всех к Небу и первыми приняли Его Сына, дав ему ясли вместо колыбели. Скот для них — другая святость и часто самая важная ценность. Поэтому я и не сужу таких, как Митро Железный. У него хоть и железное нутро в тяготах, а такое же хрупкое сердце, как и у всех.
Я шел и шептал себе на дорогу: «Nescio quid sit». Это была любимая поговорка блаженного Аввакума. Она означала: не знаю, что оно такое. И я не знал. Что водило несчастных девушек, уже понятно. Пришта, беда, нужда. А вот кто водил? И куда их повел? Одно ясно: тот, кто водит, знает строение девичьего сердца, знает, как погубить дерево, как вызвать хворь у человека и животины, и знает, как помочь, как лечить. Ему доступна соль Кунигунды. А тут еще и тмин приплелся, неизвестно для чего. Какое-то Тминное поле… Я не слышал, чтобы кто-то специально выращивал тмин. Лишь собирают по обочинам. Я тоже собираю и даю роженицам, чтобы было молоко. И детям готовлю тминную водицу от закисления кишок. И мази из него замешиваю от перенапряжения нервов. И сам изредка жую зернышки для хорошего пищеварения и спокойного сна…
Далее я отправился в Подгород. Подножие холма Паланок затянуто кучерявыми полосами винниц. Снизу кажется, что они возносят замок-каштель, обнесенный высоким каменным забором. Первая крепость воинов Арпада на нашей материнской, на их «обретенной земле», собственно, на месте деревянной башни, которую заложили здесь еще белые хорваты после похода с Олегом на Царьград. Пышная каменная голова города, сторожевые очи, цитадель сломленного духа мятежников свободы. К скальному склону лепятся мастерские швабов и жидов, которых иногда и различить тяжело, потому что полвека назад Иосиф Второй издал указ иудейским поселенцам присваивать немецкие фамилии. Погодя прометные
[117] жиды и мастеровитые швабы слились еще больше в цеховых братствах.
Высокий закопченный дымоход издалека выдавал гуту
[118] Кизмана. Широкогрудый (работа же дыхалкой!) стекольщик крутил железное цевье, на котором висел раскаленный сырец. Я беззвучно стал в сторонке, чтобы не прерывать работу, — охлаждаясь, стекло теряет вязкость. Мягкое огненное месиво податливо раздулось, затем пестиком в нем углубили полость, щипцами утончили стенки, ножницами обрезали края. Деревянным желобком утолщили крэш
[119], а из остатка сырца несколькими вращательными движениями изогнули, как лебединую шейку, ручку и пристроили к сосуду. Готово! Кувшинчик отправится на обжиг в печь, а через некоторое время какая-то пани будет цедить из него сливки либо мед.
Мудро кто-то изрек: мастер — это тот, кто знает правду и нужен для жизни. Который раз наблюдаю за работой Кизмана, а насмотреться не могу. Ни одного бесполезного движения. Не работа, а песня. Колдовство с живым, вдохновленным собственной грудью стеклом. Рука выбирает меру, кожа слышит силу огня, глаз угадывает плотность и толщину массы. Кажется, само воображение природы красит сии творения. Скупой свет снаружи красочно играл на рядах штофов, корчаг
[120], графинов, бутылей, кубов, финдж
[121], пивных фляг, винных кубков, корчемных штемпеликов
[122] и булькатых цилиндров, опоясанных мерными желобами. Стекло отсвечивало где медом, где янтарем, где изумрудом, где небесной просинью, а где глубиной вод… Должен признаться, что прежде и я приложился к этому окрашиванию, открыв Кизману около пяти залежей острого песка, что насытили его изделия новыми оттенками. За это имел я от него достаточно посуды для жидкостей.
