«Знаю, уже знаю. Вот теперь мы с тобой и выпьем за сердечное дружелюбие между порядочными людьми».
«Да давай уж по чуть-чуть, ибо что-то меня с утра колотит. Видать, к сухому лету».
Мошко буркнул что-то подручному, и тот мигом принес поднос с кувертами
[201]. Ого-го! На стол поставили желто-зеленую бутылку, точь-в-точь названую сестру той, что осталась у меня дома. Закупоренная деревянной пробкой, запотевшая сизым туманом. И стекло, и почерк — одной гуты.
«Это и есть твоя хваленая мараморошская?» — намеренно зевнул я, чтобы не выдать смятение в голосе.
«Она, родимая. Из коложварской винокурни, из отборной ржи. В неполных бочонках ее ночью преправляют через Тису, в Солотвино разливают в стеклянницы, а сплавщики по воде доставляют в Киральгаз. Оттуда мой зять везет сюда, а я уже снабжаю столы офицерские, барские, чиновничьи. Его светлость граф Шенборн, когда устраивает охоту, два ящика берет. Токайские и егерские вина остаются, а мараморошская живительная влага — как в песок… Я, преподобный Мафтей, тебя чем попало угощать не буду».
«Думаю, трое царей так долго не блуждали по пустыне, как эта паленка, пока попала к моему штемпелику. Даже боязно одним махом опустошить такую ценность».
«Пей на здоровье, Мафтейка. Все, что здесь видишь, — в твою честь».
Мы выпили, закусили, поговорили. Разглагольствовал в основном Мошко. Я не очень и слушал, зная, что ожидаемого и так не услышу. Не дал долго развозить, встал.
«Ну, Мошко, заключим с тобой токму
[202]. Ежели господин из Хуста объявится, ты ему напомни о вышитом портрете. Очень мне хочется глянуть на него. Ежели надо, я и сам к нему заверну. Дай знать. А засим благодарствую за угощение».
«Оставь. Ни наелся, ни напился», — деланно отмахнулся хозяин.
Он провел меня через зал, где каждый стол отзывался своим шумом. Здесь и в будни было многолюдно. Зашел коренастый, сбитый мужик с прокопченным лицом и ремешком вокруг волос. Сгреб с лавочки плюгавого пьянчужку. «Сдвинься, мадьярская морда, русин садится!» Мошко неодобрительно качнул головой, шепнул мне: «Легок на помине. Кузнец Колодко. Выкует какую-нибудь монету и будет здесь киснуть до вечера». И тут же, забыв обо мне, побежал к прибывшему и угодливо затарахтел. Копеечка копеечку зовет.
«Ука щука», — подумал я, выходя от сенцов. Нет, этот просто так не расколется. И не позовет за новостями, не жди. Разве заставишь его самого прийти с поклоном. С этим типом людей только так… Когда я спросил Божьего челядина: «Что стоит за словом «истина»? — «Можно сказать — правило». — «А что является правилом?» — «Вот тебе одно из них. Праведник всегда говорит правду, брехун всегда врет. Это является непоколебимым правилом человеческой природы».
Цыган, прижав руками к груди скрипку, дремал на солнцепеке. Темные потрескавшиеся губы шевелились во сне. По его облезлым лаптям живо сновали большие черные муравьи, которые приползли из большой купины под трухлявым забором. Возле харчевни они обычно искали пищу. Здесь же и меня подкормили одной догадкой. И я улыбнулся про себя: «Придешь, Мошко, сам придешь за милую душу…»
В плавнях с наслаждением сбросил сапоги — и припустил босиком. Мягкие сабельки аира щекотно хлестали по икрам, а острый распаренный дух травы перебил мне жажду от мараморошской варенухи. Выветрился и придух жидовской корчмы. Однако желто-зеленоватый блеск стекла и дальше стоял пред глазами…
Затесь двенадцатая
Письмо на паутине
Ой ты парень,
ты крещеный барвиночек,
кто тебе постелит
у дороги постелечку.
Отцовская присказка
Те зеленовато-желтые глаза улыбнулись мне звездами посреди солнечного дня. Открыли новый, затаенный доселе мир чувственности. А заодно стали открывать мне самого себя, иного. Воистину только женщина может проявить нашу скрытую сущность. И когда меня спрашивают, чего стоит тот или иной человек, я, посмеиваясь, говорю: посмотри, какая жена за ним стоит.
Теперь, когда ветер все чаще уносит желания и приносит сомнения, я молитвенно произношу: благословенны вышними и земными силами те вечера. А сколько молитв послал я тогда солнцу, чтобы поскорее возвращалось оно на круги своя и облака застилали месяц, потому что и он нам мешал, и сами ночи были предательски короткими. Да что там, я молился на пыль ее ног. Прикладывал ухо к влажной траве и прислушивался. Так защитники в старину угадывали приход вражеской конницы. Я еще тогда не знал, что сластолюбивую женщину можно узнать по походке. А обещанную роскошь утех — по твердости ее бедер. Я еще ничего тогда не знал о том завещанном даре для человечества — о двух ногах, двух грудях и двух сущностях — света и тьмы, услады и горечи. Не знал, что самое жестокое побоище в жизни — любовное, на котором сходятся, состязаясь, два самолюбия, чтобы оба проиграли войну, дойдя до тесного двойственного мира. А после этого снова и снова высекают новые искры противоборства, снова ищут, выпрашивают и вырывают друг у друга радость, нежность и утешение…
Как тот язычник, стоял я на коленях и слушал землю, по которой она должна была прийти, принести сладкие ягоды поцелуев. И млел, когда ветерок с бережка доносил запах корня фиалки — она им красила свое платье, каждый раз после стирки. Фиалками пахли те благоговейные ночи. Кожа ее светилась в сумерках. Она вся светилась, как серебряная ложка с медом. А волосы пахли чем-то таким, что сладко дурманило. Я забывал, что я это я. Под ее взглядом я как будто погружался в жемчужину и оттуда мир мне виделся мерцающим сиянием.
Ночь нависала седым сукном. Вокруг звонили сверчки. А казалось, нам звонили склоненные звезды. Сбивая коленями росу с травы, мы крались в заброшенную кладовку Кнышевой мельницы. Росяные трепещущее паутины связывали нас тайной, и Ружена низала на них кораллы смеха. Проснувшиеся цветы поднимали свои головки, чтобы посмотреть на нас. Крест-накрест пересекались над головами соловьиные голоса, а рядом билась теплом ее птичья душа. Душа синицы. И от той радостной близости внутри меня трепетали мотыльки. И я ничего не мог с этим поделать.
Золотое ложе из стеблей овса было нам приготовлено в гумне. Мыши источили его в пух, а пауки завесили кружевными покрывалами. Ни свет фонаря мельника, ни воровской глаз месяца почти не проникали сюда. Светили только наши глаза и наша страсть. Только глазам и дыханию было вольно забавлять, ласкать и нежить друг друга. Рукам — нельзя. Так жестко решила Ружена, и я покорился. Она одурманивала меня своими чарами, управляла всем, и я отдался этому блаженно-возбуждающему смирению. Как доверчивый кукушонок в чужом гнезде.
Без прикосновений слышал я, как играет ее тело. Любовь жила в ней, как молитва в монахине.
