Я увидел их издалека. Ружена стирала в старице под склоненной ольхой, а тетка ниже, на быстрине, полоскала. Из разрушенной Желтой корчмы я вытащил бревно и тихим ходом пустил его в ту сторону, а сам притаился за задним торцом. Удивительно плыло это бревно — наискось к течению, но никто на него не смотрел, кроме пары зорких девичьих глаз. Пристань моего сердца приняла мое утлое суденышко. Я почувствовал ногами твердь и никогда еще так не радовался ей, как в тот раз. Вожделенная твердь после душной пустоты. Ружена стирала, и брызги от скалки летели на меня вперемешку с молниями ее горячих взоров. Мы молчали, но то было молчание вулканов, которые внутри клокочут жаром. Говорили наши изголодавшиеся глаза, а потом и руки. Наши несмелые, подзабытые прикосновения ласково поощряла вода. Река была нашей тайной союзницей. Она нашла нас на разных берегах и свела, а теперь заново прокладывала шаткий мостик.
Река играла. Солнце гладило. На плечи ложился полуденный зной. И я сквозь радужную пыль смотрел на нее, смотрел и смотрел. Течение заглушало наши перешептывания, у нас был целый ворох новостей. Бесполезных для постороннего уха, а для нас они были дороже жизни. Она таилась от тетки, но по голосу я чувствовал, что зовет меня к себе. Моя птица-зовица, жданочка, моя встреч-трава. За какую-то минутку возвратились ласки, вся наша близость воскресла с умноженной силой.
Я еще долго мог смаковать то утешение, если бы не моя алчность. Мало было ее ласковых пальцев, вознамерился дотянуться выше, до выреза мокрой рубашки, которая заманчиво обтягивала восковую упругость тела. И получил я палкой по лицу. На звук обернулась Грюнвальдиха: «Что это, Руженка, плеснуло?» — «Видать, гарч
[212] кинулся. На белое клюнул». — «Да нет, деточка, вода принесла кимак
[213]. Да какой толстый! На три дня хватит дров. Пойду позову старика, чтобы забрал».
В тот беспечный момент я и вправду бросился на Ружену, как сом, а она затрепетала в моих объятиях. Неожиданно ударил гром, и с облачного решета посыпался мелкий слепой дождик. Не знаю, что текло по ее лицу, когда я обцеловывал его, — или земная вода, или небесная, или девичьи слезы умиления. А может, плакала и сама река, свидетельница нашей несчастной любви. Мы успели переговорить о главном. Через несколько дней, после Петра, она возвращается домой. Там тоже прослышали о ее позоре и строго призвали к ответу. Пусть все успокоится, и тогда, ежели будет охота, могу ее там проведать. Она будет ждать сколько надо.
В ночь-петровку, настоянную на яблочных росах, получил я из ясеневого дупла белый платочек с начертанными знаками, где и как ее найти. И звездочки вокруг. С той звездной картой я не возвращался вплавь, боялся, что вода размоет бузиновую и калиновую краски и я останусь ни с чем, потеряюсь в этом мире, который вдруг стал для меня сиротливым. Отправился пешком и долго бродил по берегам, не находя пристанища своему сердцу. Пока солнце не родилось из предрассветной мглы, как большое серебряное блюдо, и не возвратило меня в поток повседневного порядка.
Давно разобрали на дрова Желтую корчму. Давно снесло наводнением мельницу Кнышей, а с ним и наше выстывшее соломенное ложе и письмо-завещание от тенетника. И Гнилой мост упал. А еще до того сорвалась с него фура с мешками соли, которую везли словакам. С тех пор место назвали Соленой падью. Здесь отец учил меня ловить пырей
[214]. Помню, мы не взяли с собой ни одной снасти — ни липана, ни верши, ни остроги. Я спросил няня, почему. «Пыри возвращаются с икрометания, — сказал он. — Возвращаются умирать». И показал мне с моста вьющиеся серые тени в воде, что, преодолевая течение, плыли вверх по реке. Целыми стайками сновали в кипении переката. И иногда под самым верхом всплывали совсем ослабевшие рыбины, едва шевелили спинами в черных пятнах.
«От самого моря добираются до материнского истока, чтобы метать икру, — пояснил отец. — Еще им плыть к перевалу, к моей родной Латирке. В такой страдальческий путь пускается рыба, чтобы замкнуть свой земной круг — дать жизнь потомству в той речушке, где сама родилась. А потом, опустошенная и обессиленная, отдается на волю течения. Выполнила свой долг и уже не в силах вернуться к окияну. Сию рыбу мы перехватим, ибо и так пропадет…»
Нянько зашел в воду по пояс и стал выхватывать слабых рыбин и бросать мне на берег. Его руки двигались, как мотовила, а ноги, казалось, не касались дна. Иногда он бросался за рыбой вплавь, настигая ее под водой. Сам был как стремительная большая рыба в своей родной реке. Сей странный человек, мой родитель, которого по береговым меркам жизни считали непутевым и растяпой, не способным добыть копеечку… По дороге домой мы занесли несколько пырей Аввакуму. Он ел их сырыми, нарезая тоненькими ломтиками. Как и грибы. А мяса вовсе не потреблял, имея мнение, что человек не для того живет, чтобы есть мертвых.
«Хималлус, — протяжно сказал Божий человек. — Так сию вкусную рыбу называли древние ромеи».
«Чудно», — улыбался нянь.
«Да нет, все просто, Гринь. Чем она тебе пахнет?»
«Богородской травой»
[215], — робко сказал рыбарь.
«Истинно. А зелье то по-ихнему называется химмус. И не менее чудесное, чем сия рыба. Мафтей, прочитай-ка при отце урок, который ты знаешь от вифинского эскулапа Пантолеона о богородской траве».
Я с готовностью выпрямился и скороговоркой отчитал:
«Зелье известно еще с темных языческих времен, им курили в требищах от злых духов. А равно и от всяких нечистот и хвори. Посполитые жгли его в сыроварнях и хлевах после отела коров, окуривали горшки, а также напуганных детей. Редкая трава так успокаивает нервы и освежает мозг. Может даже поднять в человеке упавший дух. Обновляет силы, гасит усталость. Изводит глистов, чистит кровь, изгоняет из плоти соленые воды и яд. Хорошо прочищает дыхалку и лечит сердце. Когда разрушаются кости и ломит в пояснице, давит хребет и дергает в ногах, также нужно запаривать ее в корыте. К тому же исцеляет и рубцует раны. Еще и вшей губит…»
«А еще?» — монах поднес ко рту сжатый кулак.
«Еще помогает от viridis serpens
[216]».
«Говори обычным языком, чтобы все понимали».
«Отталкивает от питья водки», — понизил я голос и опустил глаза, чтобы не встретиться с отцовскими.
«А теперь поведай, Мафтей, каким квасом мы запиваем наши с тобой уроки? С чего питье-то сварено?»
«Из воды звонковой, из калины, меда и богородничной травы».
«Хорошо. Нынче заколотишь такой квас дома для своих. Мне как раз братья принесли свежего майского меда…»
Давно обвалился Гнилой мост, а с ним и дырчатые следы от посоха Аввакума, которым тот отбивал на помосте чтения гекзаметров великого слепца Заложника-Гомериоса. Давно нет знатного рыбаря Гриня, моего драгоценного отца. И Латорица уже не та. Но так же упорно в сии майские дни вспарывают ее воды пыри, рыбы с удивительной родовой памятью, и так же преданно несут в себе зародыши-плоды к первоисточнику, сжатому холодными камнями. И обессиленным далекой смертной дорогой, снится им море. А вечный круг вод жизни вращается дальше.
