Мы, человеческое древо рода, в вихре времени гнулись и падали. Зато стояла она — Мелана-хлебница. Не надорвалась, не упала ее душа, как потолок без сволока. До конца отмеренных дней кормила из милосердия святым хлебом голодных. Торжественный, как сам перед последним путем, отец Аввакум произнес над ее деревищем:
«В момент смерти нашей поймем же всю полноту своей нищеты. И как бы мы ни старались, говорит Лука, а перед Богом всегда будем слугами, что сделали только то, что должны были сделать. Поэтому не надо бояться, что в момент смерти наши руки пусты. От нас не ждут даров. Нам дары приготовлены. По вере и по делам нашим… Тебе, сестрица-кормилица, есть с чем явиться на суд…» — и положил в материнскую руку просфору, из которой еще не успела выветриться теплота.
Все пройдет, останется только любовь и милость Божья…
Затесь шестнадцатая
День сеет, ночь собирает
Ночь темная, ночь пышная, сидишь ты на коне вороном, на седле соколином, запираешь ты кладовые, усадьбы и хлева, церкви и монастыри и стольные престолы: замкни моим врагам губы и губища, рты и ротища, скулы и веки, чтобы во веки веков мне зубы не скалили и глаза не таращили, злобы в сердце не имели, в добрых мыслях витали.
Заговор бабки Михальды
Я почистил дымоход, заросший бородой поседевшей сажи, и нашел в топке яворовое корытце для замеса. Оно да еще сундук с женским скарбом — все, что осталось после матери. Если не считать обильного посева ее премудростей. Только-только развел опару я на хмеле, как явился росвиговский староста. На правом берегу достраивают храм, который планируют освятить на Рождество Богородицы.
«Мафтей, ты потомок знатного каменщика, так посоветуй, чем настелить нам падамент
[250]».
«Чем? Я знаю, что лучшего и притом более дешевого материала, чем глина, нет. Его и Господь выбрал, когда нас лепил. Но глина глине рознь. Брать ее надобно из Жуковского ямища, примешивать песок и соломенную сечку. Мазать слоями, высох первый — кладем второй. И таким вот образом настелить пять слоев. И то не все. Дело в самом венце. Надо настрогать воск в горячее льняное масло и залить глиняный настил. Затвердеет как сталь. Такой пол разве что долотом раздолбаешь. А главное — падамент живой и теплый. На таком и босым можно Службу выстоять…»
Староста на дощечке отмечал себе, сколько чего добавлять в смесь. Едва оттянул лабу с оседка, как над живой изгородью засерели малые калапчата
[251]. Я оглянулся — затаились в кустах. А тогда: хлоп-хлоп-хлоп голыми пятками.
«Эй, зайчата!» — крикнул им я.
Остановились, повесили головы. В одном узнал я малого говоруна Юрика.
«Ежели уж пришли, то заходите в гости, — позвал я. Посадил их на скамью в сенцах. — Ну говорите, что нового в вароше
[252]».
«Новый прислужник на базаре, — залепетал Юрик. — Грозит нам палкой, говорит, что нечего ходить по базару без купила…»
«Вот как. А ведь вы что-то продать хотите?»
«Такое скажете, вуйко. Что мы продать можем?!»
«А я вам кое-что дам, — я принес ведерочко. — Но прежде сами испробуйте, угадаете ли, из чего сей мед».
Лизнули, стушевались, помалкивали. Откуда бедняцкие дети знают, из чего мед может быть. Первым пришел в себя Юрик:
«Черный, как деготь, которым возчики смазывают колеса. А сладкий…»
«Это есть падевый мед. Когда на улице жарища и цветы засыхают, пчелы должны собирать медовую росу, клей из листьев, пить сок падалиц груш, яблок, слив и яперок. А из того образуют смолистый и темный, как сажа, мед. Скажете на базаре, что очень целебный для тех, кто ослаблен хворью. Держите цену… А если бы не донесли, а сами съели, то и так не беда. Может, еще и лучше — не отнимет тот прислужник…»
Мальчишки косо переглянулись.
«А теперь признавайтесь, сорванцы, что вас занесло в Зарику? Сюда дорога неблизкая».
«А вы не продадите?»
«Я как камень», — приложил я ладонь к губам.
«Нас Мошко отправил. Убедиться, дома ли вы и нет ли у вас какой надобности».
«Как видите, так и пишите».
«Хе, мы писать не умеем…»
«Тогда все ему расскажите, но плату просите наперед, чтобы вас не обманул. И гудаку-цыгану передавайте от меня поклон. Как он там, пиликает перед заездом?»
«На гармони играет», — осмелел от меда и второй мальчуган.
«Почему на гармони?» — удивился я.
«Ибо говорит, что скрипку муряньки
[253] съели».
«Муряньки? Вот это да, чего только пьяный не сболтнет».
«Правда, вуйко, их страх сколько набилось в корчму. Целая куча! Лазают, куда не обернешься. Мошко с утра дает нам по прянику, чтобы мы их топтали».
«Потоптали?»
«Да где там. Прут, как австрияки».
«Может, они, как и вы, охочие до пряников. Вы там с медом не валандайтесь, а то еще и за вас возьмутся».
«Гы-гы-гы…»
«Ну, с Богом, вестнички! Как поможете Мошку справиться, просил бы я вас передать Прасковье из-под Замчища, что сын ее Алекса-рыбарь у меня. Жив-здоров, может его нащавить
[254]. Послужите мне — расплачусь честь честью».
«Мы вам верим, вуйко. Вы ж не жид…» — и быстрые пятки затопали по выгону.
Затихло, но ухо мое будто ухватило отрывок какой-то ноты. Может, ветер-хулиган принес отголосок цыганской музыки из центра города. А может, то играла река. Ее музыка всегда разная.
Алекса сидел в своей корзине, положив руки на рамы. Это был хороший знак: сила вернулась в руки. Теперь будет опускаться вниз, к ногам. А они есть корень. Из ног челядин растет, стареет и ими выходит из жизни. Правда, уже лежа… Завтра-послезавтра парень должен встать на ноги. У него твердая кость и мягкое сердце, заметил я. Иначе сломался бы.
«Во что так усердно всматриваешься?» — присел я сбоку.
«Смотрю на воду. Я вырос на реке, она мне как вторая мать. Для кого-то улица, поле или чаща, а я по воде ходил, как тот апостол, прости Господи… Бог мой, снилось мне, что ступаю по плесу, и то было так радостно, будто лечу. Кто-то летает во снах, а я ходил по воде. А плавал как! Не перебирая ни руками, ни ногами, как та рыба, плавал… Кого-то река только поит, а нас она еще и кормит от прадеда… И вот я лежу тутки на берегу бревном и вижу реку словно впервые. Будто это какое-то подвижное живое чудо, не имеющее ни начала, ни конца, вечное, как небо, которым она подпитывается. Может, вода и есть зеркало земное, в которое небеса всматриваются… Река несет свои воды, как ветер несет облака в вышине. Течет куда-то, почему-то, за чем-то. Она и меня позвала. Я зачат в береговых камышах, убаюканный лозами, вскормленный раками и рыбой, выкупанный быстриной. На берегу и закопан буду — и подземные струи и там обнимут мои кости… И к своему удивлению, я никогда раньше об этом не думал. А теперь… теперь со светлой свежестью открыл для себя реку и ее тайное течение. А возле нее и самого себя открыл, неизвестного. Будто до сих пор тело и душа ходили порознь. И вот наконец сошлись. Здесь и теперь. И я так чувствую себя, словно у меня нынче настоящий день рождения…»
