«В березинских дубняках трубили свинопасы, из буераков вторили им пищалки пастухов коз. На пастбище чинно топали стада гольштинских коров, которые были в большей чести, чем русинские подпаски…» (стр. 268).
С обеих сторон в венках изумрудных дубрав лежала земля-нищенка. Широкие барские клинья и прислоненные к болотам латки бедноты. Заплата на заплате, как изношенные дерюжки. Благословенная для глаза Русиния. Сдавленная железным кулаком империя графа Шенборна. Мать-и-мачеха, веками смиренно принимающая в свое лоно пришельцев, оставляя родных детей на произвол судьбы. Святая грешница-страдалица…
Над Кучавой еще с ночи дымились ямища угольщиков. Коропецкие плавни затягивали молочным кружевом табуны гусей и уток. В березинских дубняках трубили свинопасы, из буераков вторили им пищалки пастухов коз. На пастбище чинно топали стада гольштинских коров, которые были в большей чести, чем русинские подпаски. Лаливские ложкари несли на горбах срубленные топольки. В пистряловских винницах копошились с тяжелыми мотыгами-дванчаками
[273] копачи. Ниже, в залужанских колдобинах, женщины мочили коноплю, блестели на солнце их белые зубы и мосяжные
[274] икры. Сады-впадины Фогораша гудели пчелами, как колокола, перевернутые раструбами в небо. А церквушки с окраинных холмов сонным бамканьем благовестили заутреню…
Я охватывал это взглядом, сколько душа принимала. А умом витал в облаках — с Руженой. Держал ее в памяти, как тепло своего тела.
Дорога была белой и мягкой от пыли. Мы тащились вялым ходом, и серпокрылые стрижи низко сопровождали нас — чуяли зерно в мешках. Перешли тиховодную Боржаву, в которой сомы глотают утят. На илистых грунтах хорошо родят овощи. А кныши здесь ноздреватые и вздыхают, как живые. С таким хлебом можно разговаривать… Прошли Влагово — селенье нищих, что сидят на железной земле. Под киркой она звенит, а в ливень стекает красными потоками. Дальше тянулись под соснами. По левую руку в болотах засел Шард. Сюда и монголы-песиголовцы не совались. Дорожки здесь зыбкие, люди ходят в обход, а хижины плетут между четырьмя деревьями. На просторной возвышенности расселся Араняш, деревня без воды. За ней спускаются с коромыслами в ярки, поэтому жители сухопарые и припадают на один бок. На копанских перевалах мы вязали колеса и сдерживали поклажу. Дети, бежавшие за нами, показали нам родник с целебной водой для бесплодных — от нее двойняшки рождаются. Поэтому бедняки сей источник осмотрительно обходят. А волы пили взахлеб.
Дети, несмотря на «плодовитую» воду, почти все были больные. Как и большинство русинских детей. У кого увеличено адамово яблоко, у кого золотуха, у кого размягчение костей, «куриная грудь», грыжа, струпья на теле… Из того, что было под рукой, я делал лекарства. Рунь
[275] как раз находилась в спелом цвету. Мы стали лагерем под вековыми вербами на правом берегу Тисы. Матери в благодарность за лечение приносили самое дорогое — сыр и яйца. Но и то пошло на лекарство. Я учил их простому, но бесценному: не загораживать детей от солнца и воздуха, накладывать на шею повязки из маслины, кормить морковью, рябиной, яблоками, желтками, давать вдосталь пить чистую воду. Замешивал мази. А детей учил плаванию, что является самым лучшим лекарством. С назаретским смирением в глазах они принимали каждое слово, каждое движение науки.
Тиса не Латорица. Тиса зарождается в поднебесных хвойниках, у корневищ вековых тисов и, облизывая горы, обцеловывая камни, высасывая подземные ручьи, впитывая множество запахов буйного водоворота, несет свое неукротимое течение к морю. Она грезит им, как грезят стройные тисы мачтами кораблей. Так, как я мечтаю о девице, которая всколыхнула во мне море страсти. Тиса — холодный огонь глубин, текучая сила вершин, клокочущая страсть Карпат. Тиса — любовный стон Марамороша.
Мы входили в ее воды одними, а выходили другими. Вода узнавала нас и знала, что убрать, а чего добавить. Насыщала трепещущей свежестью и звала к истокам. И мы снова двинулись в путь, который пядь за пядью карабкался вверх. По каменной дороге между Кривой и Вертепом ели черешни, срывая ягоды на ходу из повозок. Косари на обочинах протягивали нам товканы с холодным киселем, чтобы только прикоснуться к резной упряжи на белых волах. «Белые, как молоко, — громко удивлялись и боялись прикоснуться черными руками к кудрявой шерсти. — За такое тягло можно все село купить». И неохотно волокли свои натруженные тела в покос.
Под Хустом, где в Тису врывается норовистая Рика, а на горизонте чернеют покрошенные зубы замка, стоял прижатый к Красной Скале стекольный завод. Первая станция нашего коммерческого интереса. Лучшего места не найти: слияние двух рек, которые наносят острый песок, а вокруг — густые лесные склоны. Деревянный поташ — главная составляющая для варки стекла. Здесь его варили как для повседневной посуды, так и радужной смальты. И везли в стольные города. Гнули и подсвечники для храмов, и детские игрушки, и женские украшения, «накапывали» самоцветные мониста. Но больше всего производилось стеклянниц, фляг, бутылей, штофов. Трое мастеров, обученных в Граце, выдували их тонкими струйками-понтиями, а затем еще и оплетали цветочными веночками и разрисовывали. Пользовались только ножницами и щипцами, главное — руки. Та посуда ладилась для барских пиров, тщательно паковалась в солому, чтобы выдержать дальнюю дорогу. В отдельной кладовке давили «холяву». Выдутый толстый цилиндр половинили и разглаживали на куски. Получались квадратные стекла. Для такого стекла брали самый чистый промытый песок.
«Дети, несмотря на “плодовитую” воду, почти все были больные. Как и большинство русинских детей. У кого увеличено адамово яблоко, у кого золотуха, у кого размягчение костей, «куриная грудь», грыжа, струпья на теле… Из того, что было под рукой, я делал лекарства. Рунь как раз находилась в спелом цвету. Мы стали лагерем под вековыми вербами на правом берегу Тисы. Матери в благодарность за лечение приносили самое дорогое — сыр и яйца…» (стр. 269).
В плетеной беседке под утесом владелец завода Кираль угощал нас медовухой.
«Примите во внимание, что в сем сосуде совершенно иной питейный дух», — гордо блестели его оживленные стеклянные глазки.
«С вашим стеклом и нашим солодом можно основать винокурню», — боком подступал Жовна.
«Не мешало бы. Водка сюда идет из Румынии контрабандой. Миндра называется. Думаю, что хорошая ржанина потеснила бы ее. И еще в хорошей стекляннице. Так, как с гымзой было».
«С чем?»
Кираль посадил нас в кочию и повез в ближайшее село, которое называлось Иза. Потому что живут здесь преимущественно семьи Изаев. Земля усыпана крупным песком, бесплодная. Бывало, треть людей погибали от голода. И вот, не имея пшеницы, взялись за вербу. Теперь это их хлеб. Плетут из лозы всякую всячину — кошелки и лукошки, корзины и сундуки, вентери, колыбели и домашнюю обстановку. Даже кресла для барских посиделок. Большинство занято на оплетке увесистых бутылей, сделанных на хустском заводе. В такой сосуд помещается ровно гарнец
[276] вина. Светлое стекло оплетается расщепленным тальником с удобной ручкой над пробкой. В нем призывно поблескивает красное вино, именуемое гымзой. Разливается оно в Венгрии, Боснии и Румынии, туда отсюда и отправятся стеклянницы.
