Зарождался день. На распутье Ружена нерешительно спросила:
«Ты не хочешь со мной любиться ныне?»
«Это была бы очень соленая любовь, — ответил я. — Да и через час-другой должен ехать в Ганичи…»
Поутру мне и в самом деле надо было ехать. Да не столько по надобности Жовны, сколько от самого себя. И я таки отбыл в край исконного ковроткачества и ручной вышивки — Ганичи, Калиновое, Дубовое, Красну, Дулово, Кричево и ряд других хуторов. Я должен был собрать образцы для лембергского художественного братства, которому дал обещание мой благодетель. О, тот и рака изо рта не упустит…
Покровы, как их здесь называют, издавна являются образцами стиля верховинского быта. Ими застилают скамьи, столы, сундуки, гоклики
[296], постели, полы, завешивают стены, накрывают сани и телеги по дороге на богомолье, их складывают в приданое невесте и ими обертывают деревище мертвеца. Накидки для того, чтобы приукрасить строгий дом, хоть на йоту развеселить глаз. Берется для них простой материал — лен, конопля, овечья шерсть. Да и способ плетения нехитрый — параллельными полосами и узорами, заимствованными из мира животных. Поражают не столько те «цветы», «листики», «столбики», «потятки», «брындаки»
[297], «жабки», «квадраты» и «крестики», как характерное сочетание красок. Они тоже простые, зато красноречивые, умиротворяющие. Красители добывают здесь же — из луковой шелухи, из диких ягод, мха, глины, коры ольхи и дуба, из насекомых — червецов
[298]. Каждая ковровщица имеет свои особенности в работе. Одни плетут гребенкой, другие вывязывают узлами и стригут нитку, третьи снуют челноками. Как характер у каждой женщины разный, так и творение ее рук. А толстые шерстяные ковры и гуни здесь вымачивают и отбеливают в валилах — вымощенных камнем колодцах, в которые по лоткам течет вода. Сила потока и солнце делают свое дело — шерсть становится мягкой, впитывает теплый дух, ласкает тело.
Не бывает здесь хатки без вышивальщицы. Ибо каждая челядинка, от дитяти до старухи, ходит в одежде с шитьем. Прежде всего украшают длинные рубашки. На них цветут пышные «заспульницы», вышитые где стеблевым стежком, где рубцеванием, где косой гладью, а где крестиком. Из того парада мне больше всего пришлось по вкусу шитье «белым по белому», с красными и синими точечками. Такое исполнение очень освежает девушек, добавляет утонченности. Некоторые женщины одеваются в «грецкие» рубашки с квадратом на горловине. Канты в них цветистые или крестообразные. Зато краски веселее — желтые, розовые. Пазуха и подол украшены узкими полосами, которые вышиваются «резанием и выкалыванием». Босые, не всегда сытые, часто битые горянки порхают с тропинки на тропинку гордыми павами. Настоящие, благородные украшения нашей Верховины!
Я смотрел на других женщин, чтобы не думать о Ружене. Но это не удавалось. В памяти застрял ее последний взгляд, острый, как кончик спицы. Каждую ночь снился один и тот же сон: высохшее русло реки. Сухое, как пепел. Что-то усыхало, истощалось во мне. На дне кармана я нашел фасоль, на которой она мне как-то гадала. Силой настояла. Всматривалась в нее и ничего не сказала, только губку закусила, как обиженный ребенок. А после этого прошептала заговор: «Пусть твои руки будут свободные и сильные, ум горячий и ясный, а воля здоровая». Я вспомнил это. Теперь те пожелания, как никогда, мне были нужны.
Между тем зелень теряла краски, увядала. Осень желтила горы. Мой господин позвал меня в Солотвино, он торопился назад. Встретил меня весело: «Не знаешь правила: затяжное дело кончается ничем. Не век же нам здесь сидеть». Закладывали телеги в дорогу. Жовна ходил по двору в хорошем настроении. «Кунигунда» заказала ему полным-полно фуража для лошадей и хлеба для копачей. Владелец рудника позвал его на прощальный ужин. Меня взяли как толмача.
«Накидки для того, чтобы приукрасить строгий дом, хоть на йоту развеселить глаз. Берется для них простой материал — лен, конопля, овечья шерсть… Красители добывают здесь же — из луковой шелухи, из диких ягод, мха, глины, коры ольхи и дуба, из насекомых — червецов… Каждая ковровщица имеет свои особенности в работе. Одни плетут гребенкой, другие вывязывают узлами и стригут нитку, третьи снуют челноками Как характер у каждой женщины разный, так и творение ее рук…» (стр. 297).
В поместье над соленой купелью сошлись господа. На вертеле пекли кабана, в котле тушился сегедский гуляш с тмином, на мраморной столешнице стояли шеренги запотевших из ледника стеклянниц. В больших цветных чашах, вырезанных из соли, мерцали светильники. Гости в легких шнурованных плащах угощались походя, ожидая блюда. Приехал и пан Войоши. Встретили его приветствиями. Хозяин слегка обнял его, повел к гостям, весело говоря:
«Теперь мы с вами чай не родственники. Притом одинаково обворованы…»
«Да что там? О чем речь?» — загудела компания.
«А вы не слышали? Служанка пана Войоши сбежала с моим управляющим Кравсом. А нас оставили без прислуги. Теперь мое дело без головы, а дом моего приятеля — без присмотра».
«Не то слово, — подхватил пузатый финансист. — Мы, как сироты, без Ружены. С ней чувствовали себя, как у Христа за пазухой. Простушка, а лучше любого ученого давала всем совет. И сердце золотое. Ей-богу, не найду ей достойной замены…»
«Спелись, — добавил кто-то злобно. — Старого медведя на мед потянуло…»
«Прошу, господа, без пересудов, — вмешался хозяин. — Кравс — достойный человек, к тому же вдовец. И здесь, как я мыслю, не низменная похоть, а осознанное чувство. Хотя избранница и простолюдинка. Он, если хотите знать, заказал вырубить ей памятник из соли. Кому интересно, поведу на обзор. Поверьте, есть на что посмотреть…»
Общество наперебой загудело. А чей-то пьяненький голосок перебил всех:
«Любовь, друзья, не шелуха. Я видел эту Ружену и должен признаться, что завидую Кравсу. Копал бедняга, копал и наконец выкопал свое золото…»
Люди любят греться у чужого огня. Среди тех людей я был, вероятно, самым чужим. Стоял как громом пораженный. Едва дошло до меня, о чем шептал сбоку тщедушный человечек в зеленоватом кедмене с барского плеча:
«Эх, один лик у судьбы. Пройдет время — и дочь становится похожей на мать. И обличьем, и натурой… Как мать ее сбежала с полюбовником, так и она теперича».
«О ком разговор?» — не доходило до меня.
«О Ружене. Девушка служила у нас…»
Я догадался, что это извозчик пана Войоши, которого я порицал за глаза за лень. Единственный, кому здесь было дело до меня.
«Куда же они отправились?» — спросил я мертвым голосом.
