Я нашел обломок и положил его под деревом, чтобы подняться выше. Ствол обвязан кольцами ниток с короткими обрывками. Нитка белая обмазана мелом, толченным в масле. Нитка черная — сажа в том же масле. Серая окрашена копотью лампы. Синяя настояна на васильке. Желтая: охра из Жуковского ямища. Багряная: железная ржавчина (видимо, от Колодка). Розовая: печеная глина-черленица. Коричневая: пареная в ореховом листке… Только зеленая без обрыва, моток заузлован, целый. Раньше я на сие не обратил внимания. Теперь понял, почему. Каждая из восьми девиц имела свой знак. Каждую из восьми привела сюда ее нитка. Путеводная нитка. А девятую не успели снарядить. Собирались, да что-то помешало. Может, мои поиски их испугали…
Я опустился на колени и стал осматривать молодую траву возле ствола. Пядь за пядью перебирал пожухлую траву. Искал, сам не зная чего. Целый час искал — и нашел. Нащупал твердую кругульку. Пуговица позеленевшей меди, срезанная с шинели Колодка. Оторвалась от какой-то тайстрины. Еще один знак, что отправились в неведомое они отсюда.
Каждая получила свою торбочку в дорогу, в пару с ниткой. А в ней что? Вероятно, еда, припасы. Обо всем позаботились. Значит, дорога лежала неблизкая… А как шли? Пани-сводница их не вела, так как слишком скрытная. Это могло ее выдать, а она в осторожности подкована — поистине призрак! Блаженный Циль на сие не способен. Может, черный пан их вез на фаэтоне? Или Тончи на своей лодке? Хотя вряд ли — были бы свидетели.
Тогда кто? Или что? Если бы ухватиться за зацепку, то сразу стало бы ясно — куда.
Я так погрузился в размышления, что даже дурь-зелье не мучило меня. Тем он и коварен, сей багульник, что не заметишь, как уплывешь в грезы. Как те несчастные девицы… Не знаю, то ли от едкого духа, иль от наплыва догадок, но мой мозг кипел. И я должен был его охладить. Лучше всего освежает дорога, и я пустился по берегу Латорицы за новыми доказательствами. Намеренно пошел по пути мимо усадьбы Грюнвальдов. Мимо того, что осталось от нее. Подворье как вырванный зуб в уличном шоре
[320]. Пожарище одичало, плетень зарос плющом, сад сожрала омела. Одинокий ясень печально шумел шапкой на меже. Памятное дерево с заветным дуплом, где я находил удивительные послания — свидетельства юношеской влюбленности. Однако странным показалось мне дерево на первый взгляд, вроде то и чем-то не то. Будто другое дерево. Если бы не то знакомое дупло…
Беда падает на человека неожиданно. Как и на род его. Я скитался по миру, когда это произошло. Сначала перерезало проволокой на пароме старого Грюнвальда. А через некоторое время молния ударила в их дом и сожгла все дотла. От старой Грюнвальдихи остались разве что две горсти пепла, то и похоронили. Так и выветрился дух гостеприимного жилья. Помню, как отроками бодрили мы себя, идя к ним колядовать: «Там и пиво, там и мед, там уважаемый Грюнвальд живет…» Единственный их сын Игнац, мой сверстник, батрачил в Хортобадской степи. Там и женился. Однако жена скоро умерла, и он вернулся с двумя детьми домой, на пустырь. Оживлять несчастливое гнездо не осмелился, слепил хату под Поповой горой. Жил за счет того, что чистил Коропецкую Кишку, гнилой канал, и носил жирный ил на подгорные винодельни, прививал зажиточным хозяевам дички. Отец его, Грюнвальд, мерял широту Латорицы, а он топтал грязь. Где-то там и завяз на пьяную голову. Сыновьям, выходит, тоже не стелется удача. Циль оставил здоровье и ум на бранном поле. Симко потерял голову из-за девушки, теперь ему трубить десятку-другую в царской армаде. Жаль, перевелась знатная файта на ничто! Луну зубами не ухватишь…
Я стоял на распутье, с тяжестью в сердце. Грустно на душе от увиденного, но что-то тебя держит, какая-то невидимая рука из прошлого. Чья-то тень на тебе. Нет, не от дерева — солнце в полдне. Скорее слабенькая тень дикого цветка, растущего и цветущего там, где ему нравится. И запах… запах, который тянется сквозь время и пространство и наливает истомой вымуштрованную плоть. И слова… слова, которые звучат, как птичьи поцелуи: «Я завидую сама себе, ибо у меня есть ты… Мне жаль всех женщин мира, потому что у них нет тебя…»
Как пчелиное жало, сладкая память. Дятел-попикач высунул из дупловины ясеня головку в красной шапочке, лукаво посмотрел в мою сторону, словно призывая подойти к дуплу. Я вздрогнул, невольно подался на зов и тут же сдержал себя. «Господи, дай мне ясный ум и твердое сердце», — искренне прошептал я. И попрощался с птицей глазами.
Дятел — доктор леса. Дятел — птица, живущая одиноко. Брат мой.
Корчмаря я не застал в «Венезии». Но слуга знал, где живет Марька Доромбаня. Губастая баба с молодыми глазами дергала перья в притворе. Знать, Мошков гусь. Пух, как снег, налипший на ее длинные ресницы, мешал моргать. Она не моргала и не дышала, когда я развернул шитье и спросил, точно ли она передала краски ниток, как было на той иконке. Перепуганно мотала головой. А потом пришла в себя и доверчиво шепнула:
«Каюсь, золотой сученой нитки дала больше. Так хустя глядится пышнее, а кроме того, персты сами сгибались в охотку. Когда еще придется шить золотым шелком?! Вы только не продайте меня Мошку, а то еще отберет гуся…»
«Мошко к сему делу не шьется. А мне кое-что нужно узнать. Почему, например, платье здесь светлой краски, а оторочки на рукавах толстые и черные?»
«Ой, да это же на рукавах не обшивка. То обручики. Серебряные».
«Что?!» — воскликнул я.
«Вот вам крест, — забожилась Доромбаня. — На запястьях пани были вышиты серебряные браслеты. Бранзулетки, как говорят валашки, которые их привозят в базарные дни. Только серебряные. А мне Мошко такой нитки не дал. Так чем я должна была их вышить — седым своим волосом?..»
Я углубился глазами в шитье, а мыслями — в себя. Не знаю, сколько так минуло времени, пока старая отозвалась вкрадчивым голосом:
«Считаете, что моя работа не стоит птицы?»
«Стоит, сваха, стоит, — пришел я в себя. — Да и не одной. Через день пришлю вам гуся».
Гусь на то удивленно вскрикнул. Старуха промолчала. Странная русинская жадность: дать больше золота и сэкономить на серебре. Все равно, что поменять лебедя на гуся. Провожая меня к плетню, Доромбаня смущенно сказала:
«Вышила, а и не знаю кого. Может, вы знаете?»
Я пожал плечами. Не хотел говорить неправду вслух. Я знал, кто на холсте. Хотя теперь не знал, где правда, а где ложь.
Темные силы соблазняют нас правдой, чтобы потом опутать ложью.
Мне обязательно надо было дойти до воды. Вода принимает тебя всякого, вода угадывает твое бремя и приносит утешение. Ибо и сами мы — вода, замешанная на земных источниках и дождях Господа. Я должен был прийти к реке. Пришел к месту последней встречи с Руженой. Долго сидел на берегу, погруженный в себя, и Господь послал мне авву Клима. Тот собирал в плавнях кизяки. Это был врожденный собиратель. Для голодных собирал хлеб, для болящих лекарства, для братии собирал грибы и ягоды, а теперь вот — коровий навоз для монастырских овощей. Когда двинулся в мою сторону, я перевернул платинку, лежавшую на колене.
