«Что вы день-деньской ищете?» — робко спросила как-то Прасковья.
«Следы».
«Чьи?»
«Кабы я знал. Может, свои…»
Замороченная ответом, больше она не допытывалась. Да и я не вспоминал. Благодаря своему отцу я безошибочно читал следы зверья, поведение насекомых и нравы змей, знал обычаи птичьего мира и навыки рыб. Даже смыслил кое-что в законах небесных светил. Однако ничего не понимал в поведении молодых дев. Давно, очень давно, после первой неудачи, не имел с ними отношений. Разве что в молчаливом ходе лечения. Поэтому и не соврал я Прасковье. Искал не чужие знаки, а собственный затерянный след…
Я сбивался с ног в поисках, а тем временем Алекса на ноги становился. Он уже сносно ходил, а главное — плавал. И плавал хорошо. Под тесьмой его шапки я увидел лебединое перо. Значит, он доплыл до манящего берега, куда рвались его думы. Меня это радовало: плавание не только для тела роскошь, но и для души. Да и перо… Парень нашел свою желанную примету. А я свою продолжал искать.
Из головы не шло соломенное перевесло на оглобле фуры мараморошца. То, как тот завлекал ленивых волов. Их манил овсяный колос, и что-то же должно было вести и девиц. За это «что-то» я должен был ухватиться. Однажды, в жарищу полдня, чуть не наступил на змею в кропивце. Змея метнулась убегать, быстро заскользила между стеблями чернобыльника — и в тот момент, как вспышка в мозгу, пришла мне догадка. Змеиный след на скале не пытался бы распознать и сам Соломон. И я не буду. Но мне помогут…
«С верхушки Ловачки я осматривал окрестность верхнего Мукачева, до самой реки. Прикидывал воображаемую карту, куда могла пролегать стезя от Тминного поля. Но легче сказать, куда не могла. Я хватался за каждую ниточку тропинки…» (стр. 343).
«…чуть не наступил на змею в кропивце. Змея метнулась убегать, быстро заскользила между стеблями чернобыльника — ив тот момент, как вспышка в мозгу, пришла мне догадка…» (стр. 344).
Конский волос «пасся» на выгоне, а выстрогать колья-шпильки — это как забава. Сколько мы с батюшкой разложили тех птичьих тайников по полям и рощам! Я разместил силки в четырех местах ржаного клина. Хотя бы в один к утру должно было что-то попасть. Так и произошло: во время второй росы в дальней приманке нашел я вполне подходящего перепела. Обмершего от страха, засунул его в мешок и вернулся за Марковцием. А тот еще издалека, напрягая колесом горб, уставился глазами в мою трепетную ношу.
«Для тебя угощение, для тебя, но имей терпение, — затолкал его в вербовую клетку и пошел протоптанным путем. Марковций фыркал и царапал когтями лозу, предвкушая скорую охоту. — Будет, будет тебе ловля, хотя и не такая, как обычно…»
Жилище одноглазого Циля который день пустовало. Видать, не шуточно я расшевелил их гнездо. Так или иначе, я мог топтаться в тмине сколько влезет. Под засохшим ясенем я разобрал сумку и вынул теплый комок. Птица, почуяв свободу, завертела головкой. Марковций замер, глаза стали двумя бритвами. Порх! — перепел рванул в бурьянище, пробивая грудью дорогу. Сверху только травы качались, выказывая его угорелый бег. Я немножко подождал, дал подранку оправиться и тогда отклонил задвижку на плетенке. Марковций не побежал — взлетел чертом, распуская хвост, как черный дым. С высоты я понял и услышал все, что хотел. На это я и надеялся — на острое его зрение и обоняние. А еще более на выдающуюся хорьковую хитрость. Он не бросится за добычей без оглядки, как борзая, а выберет только ему присущим чутьем самую точную тропу погони. Найдет проход там, где его не видно. В густом пожухлом дерне Марковций несся стремительными прыжками, а я, специально обутый в мягкие бурки, спешил за ним. Еще давние ромеи, читал я в Аввакумовых книгах, стелили дороги по звериным тропам.
Через какую-то секунду я услышал звук борьбы в осиновом подлесье. Захлопали крылья — и все стихло. Я ринулся туда, путаясь в мохнатом гравилате — он как раз цвел багряно-бурыми рюмочками. Сколько лечу малокровную мужицкую ребятню от скорбута
[334], а не знал, что в сем месте так буйно изобилует гравилат — спасительный природный квасок, что способен заменить недоступные зимой плоды и ягоды. «Да что мне еще откроет сей злосчастный пустырь?! Какое еще терние воткнет в мое темя?!» Это я сказал вслух — и поплатился. Кисть руки будто обожгло. В спешке зацепил акациевую ветку и отшатнулся. Нет, не от боли — от того, что увидел. Нитка! Она свисала со ствола и терялась в поросли. Была почти такого же цвета, что и гравилатовы цветы.
Бережно, как к волосине пророка, прикоснулся я к нитке и на коленях пошел за ней. Шерстяная сученая нитка переплелась с лохматыми стеблями. Через каких-нибудь шесть шагов обрывок закончился. Обидно, что и говорить, зато я имел направление. В густом зеленом покрове извивалась полоска низкой, словно придавленной травы.
Давние протопты. Марковций, проныра, таки угадал старую, заброшенную стезю. Вот и прояснилось направление. Мало того, появился ключ к знакам. Получалось, что нитки как привели их на Тминное поле, так и увели отсюда. Теперь я знал это твердо.
Человек мыслит, а Бог чертит. Раньше я не искал земных направлений, меня не касались стороны света. Ибо я шагал только в одну сторону — к самому себе…
Марковций с окровавленной мордой, спрятав убитую птицу, посматривал на меня искоса. У ловцов, которые разжились на добычу, друзей нет. Так ведется среди зверей. Да и у людей так же. Куренка я ему оставил — заслужил. А сам, угадывая едва намеченный след, пошел дальше. Теперь охотился я. Охотился на каждое деревцо, каждый столбец. Не так долго и семенил. И раз — еще нитка! Желтоватая. Пустился дальше… На краю осинника тропинка сворачивала на вырубку, и на обкорнанном топольке ветерок теребил серенький шнурок. Еще одна веха. Проселочная дорога шла понизу буерака и привела к одинокой винничке
[335]. Покосившийся крест без распятья как бы кланялся, и плечо с белой ниткой показывало новое направление — мимо камыша в плавнях. Меня направляли, меня вели. Так, как и тех бедняжек, ушедших в неизвестность. Путь предусмотрительно прокладывали на окраинах, по глухим местам, вдали от людских глаз… Наконец, я уперся в одичавший сад на береговом склоне. Как раз напротив русла, которое рассекалось островком. Расколотая молнией черешня обвязана узловатой паклей. Метка. Я узнал место, где травил «лебедем» Тончи. Это было его хозяйство, заброшенное и опустевшее. И без лодки. Зато с маленькой гаванью. А при ней вкопан грабовый шест с клочками пакли. Пряжа мне уже знакома. Еще одна метка. А дальше — вода. Мое разворошенное удачей сердце обмерло. Нащупанная с таким трудом дорога могла здесь оборваться. Как нить на сторожевом деревце.
Река длинная, неизвестно куда мог увезти их Тончи на своем дубаке… Я долго не рассуждал, поскорее разделся и поплыл. Когда плывешь, как мышь, только макушка над водой, то сносит тебя примерно так же, как и лодку. Добравшись до той стороны, я попал в вымытый в береге залив. Торчок дерева с выцветшей ряндой
[336] служил мне маяком. К нему привязывали лодки, понял я с облегчением. Это был их перевоз, а река должна была слизать за девками след…
