Пино понял, что сейчас случится, вскочил со стула и закричал:
– Нет!
Велосипедист перебросил мешок через брезентовое покрытие в кузов грузовика.
Синьор Белтрамини тоже видел этот бросок. Он стоял менее чем в шести метрах от велосипедиста, его руки начали подниматься за долю секунды до того, как грузовик взорвался, извергнув языки пламени.
Ударная волна достала Пино и Карлетто, находившихся в квартале от взрыва. Пино нырнул на тротуар, защищая голову от осколков.
– Папа! – вскрикнул Карлетто.
Он в панике, не обращая внимания на поднятый ударной волной мусор на Пьяццале Лорето, бросился к огню, к горящему остову военного грузовика и к тому месту, где его отец лежал на тротуаре под обломками уличного прилавка.
Карлетто подбежал к отцу до того, как солдаты вермахта высыпали из других грузовиков и заблокировали место взрыва. Двое из них встали на пути Пино, но он вытащил из кармана красную повязку и надел ее, показывая им свастику.
– Я адъютант генерала Лейерса, – сказал он на корявом немецком. – Я должен пройти.
Они пропустили его. Пино пробежал сквозь жар все еще горящего грузовика, слыша крики и стоны раненых, но думая только о Карлетто, который стоял на коленях, положив на них окровавленную голову еще живого отца. Глаза синьора Белтрамини оставались открытыми, хотя дышал он с трудом.
Глотая слезы, Карлетто поднял голову, увидел Пино и сказал:
– Вызови «скорую».
Пино слышал вой сирен, со всех сторон приближающийся к Пьяццале Лорето.
– Они едут, – сказал он и присел.
Синьор Белтрамини неровно дышал, тело его подергивалось.
– Не двигайся, папа, – сказал Карлетто.
– Мать, – сказал синьор Белтрамини, чьи глаза уже подернулись дымкой. – Позаботься о…
– Не волнуйся, папа, – сказал сын, рыдая и гладя опаленные волосы отца.
Синьор Белтрамини надрывно закашлялся, вероятно, его мучила сильная боль, и Пино попытался отвлечь его приятным воспоминанием.
– Синьор Белтрамини, вы помните тот вечер на холме, когда мой отец играл на скрипке, а вы пели вашей жене? – спросил Пино.
– «Nessun dorma», – прошептал он, мысли унесли его в прошлое, и он улыбнулся.
– Вы пели con smania, и ваш голос никогда не звучал лучше, – сказал Пино.
Несколько секунд они втроем представляли собой маленькую вселенную вне боли и ужаса, они снова были на склоне холма в менее жестокие времена. Вой сирены становился все ближе, и Пино хотел было встать, чтобы привести врача. Но, когда он попытался, синьор Белтрамини ухватил его за рукав.
Отец Карлетто удивленно смотрел на повязку на руке Пино.
– Нацист? – с трудом произнес он.
– Нет, синьор Белтрамини…
– Предатель? – сказал торговец фруктами и овощами. – Пино?
– Нет, синьор…
Синьор Белтрамини снова надрывно закашлялся, и на сей раз изо рта на подбородок потекла струйка крови, и он повернул голову к Карлетто, смотрел на сына и беззвучно двигал губами. А потом он просто обмяк, словно его дух смирился с неизбежной смертью, но еще медлил, не спешил уходить.
Карлетто не смог сдержать рыданий. И Пино тоже.
Его друг убаюкивал отца, преисполнясь скорбью. Боль утраты росла, разбухала с каждым вдохом, и наконец все мышцы и кости Карлетто, все его тело скрючилось от душевной боли.
– Какое горе! – воскликнул Пино. – Ах, Карлетто, какое горе! Я тоже любил его.
Карлетто перестал баюкать отца, посмотрел на Пино, ослепленный ненавистью.
– Не смей так говорить, – прокричал он. – Никогда! Ты нацист! Предатель!
У Пино возникло такое чувство, будто челюсть ему сломали в двадцати местах.
– Нет, – сказал он. – Все не так, как ты думаешь…
– Оставь меня! – закричал Карлетто. – Мой отец все видел. Он понял, кто ты. Он раскрыл мне глаза.
– Карлетто, это всего лишь повязка.
– Оставь меня! Я не хочу больше тебя видеть! Никогда!
Карлетто уронил голову и разрыдался над телом отца, его плечи дрожали, мучительные всхлипы вырывались из груди. Эмоции настолько переполняли Пино, что у него не находилось слов. В конечном счете он поднялся и отошел.
– Проходите, – сказал немецкий офицер. – Освободите тротуар для карет «скорой».
Пино в последний раз посмотрел на синьора Белтрамини и двинулся на юг к телефонной станции, чувствуя себя так, словно этот взрыв разорвал его сердце.
5
Чувство утраты все еще терзало Пино семь часов спустя, когда он остановил «даймлер» перед домом, в котором жила Долли Штоттлемейер. Генерал Лейерс вышел из машины, отдал Пино свой саквояж и сказал:
– Первый день у вас выдался нелегкий.
– Oui, mon général.
– Вы уверены, что на шее террориста был красный шарф?
– Он спрятал его под рубашку, но шарф был.
Лицо генерала посуровело. Он вошел в здание, Пино с саквояжем, который с утра стал только тяжелее, – следом за ним. Старуха сидела все на том же месте, она подмигнула им из-за своих толстых стекол. Лейерс даже не взглянул на нее, поднялся по лестнице к квартире Долли и постучал.
Анна открыла дверь, и при виде нее сердце Пино слегка оттаяло.
– Долли ждет вас с обедом, генерал, – сказала Анна, когда Лейерс проходил мимо.
Несмотря на все случившееся в этот день, встреча с Анной была для Пино таким же ослепительным событием, как и два прошлых раза. Боль, которую он испытал, видя смерть синьора Белтрамини и потеряв друга, никуда не ушла, но он чувствовал, что, если расскажет об этом Анне, она каким-нибудь образом утешит его.
– Вы заходите, форарбайтер? – нетерпеливо спросила Анна. – Или так и будете глазеть на меня?
Пино вздрогнул, вошел и сказал:
– Я не глазел.
– Конечно глазели.
– Нет, я был далеко. Мысленно.
Она ничего не сказала и закрыла дверь.
В другом конце коридора показалась Долли. На любовнице генерала были туфли на каблуках-гвоздиках, черные шелковые чулки, черная юбка в обтяжку и блузка жемчужного цвета с короткими рукавами. Волосы, казалось, были только что уложены.
– Генерал говорит, вы видели, как случился взрыв? – спросила Долли, закуривая.
Пино кивнул и поставил саквояж на скамейку, чувствуя, что и внимание Анны обращено теперь к нему.
– И сколько убито? – спросила Долли, затягиваясь.
– Много немцев и… и несколько миланцев, – ответил он.
– Наверное, это было ужасно, – сказала Долли.
