– Но это же будет мешать мне, – возразила Ирина. – Не лишит ли это мою игру спонтанности и непосредственности?
– Наоборот! – категорично возразил Шаляпин, – это будет тебе помогать, ты ничего не будешь делать бессознательно. «Бессознательное» творчество никуда не годится, актер должен быть мастером, создавать образ, ежеминутно помня, что он на сцене.
Нести правду через актера-творца, а не через актера-человека, вот это и называется искусством. В этом, мне кажется, мы расходимся с Костей Станиславским; я не совсем понимаю все эти замысловатые выражения: «войти в круг» или какое-то «зерно», – словом, так называемая система. Мне кажется, по системе играть на сцене нельзя, вот в рулетку – можно. Не знаю, но в мое время, когда я был еще молод, ничего этого не знали, а играли актеры хорошо. Теперь же, наоборот, все знают, как и почему, а играют часто плохо. Прежде актера спрашивал антрепренер, может ли он играть Гамлета, предположим. Он отвечал «да» и, не думая о системе, порой играл блестяще.
– Но Станиславский нам сказал, что он свою «Систему» списал у тебя!
– Да, он говорит, что с меня написал «Систему». Не знаю. Но я никогда не играл по системе, а вам он это так рассказывает «нарочно». – И вдруг хитро улыбнулся.
Некоторое время они шли молча, потом Федор Иванович снова заговорил.
– Удивительно, почему это МХТ любит все так упрощать на сцене, причем как-то «играет» простоту, получается сплошь и рядом фальшь. <…> Вот иногда замечаю, как актер «просто» держит себя на сцене, как он «небрежно» отстегивает пуговицу на жилете, или «просто» свистит, или «просто» отгоняет муху; а я вижу, как он всю эту простоту придумал, и вдруг все это становится таким «сложным»; мелкие будничные детали заслоняют образ и мешают основной линии…
Ирина не решилась возражать. Слова отца показались ей почти еретическими. Ей даже подумалось, что он, быть может, не в состоянии понять новые театральные течения.
И все же, когда она выбрала для себя отрывок из «Северных богатырей» Ибсена и ей не давался отрывок – сцена Иордис с Сигурдом, она обратилась к отцу.
– Ну, давай, я тебе подчитаю за Сигурда, – предложил он.
– Да-а-а… действительно плохо, – сказал Шаляпин, дочитав с Ириной отрывок до конца. – Но ты вообще соображаешь, кого ты играешь, ведь это же сверхчеловек, не просто женщина, а богатырша. А ты мне изображаешь какую-то институтку. Не бойся же ни жеста, ни голоса. Вот, слушай, я тебе прочту и покажу.
И он прочел и показал. Перед Ириной возник образ женщины необычайной, почти мужской силы
[68]. Этот наглядный пример помог ей понять свои ошибки. Ирина поняла, что ключ роли у нее в руках.
На следующий день после показа Константин Сергеевич, вызвав студентов на замечания, сделал Ирине ценнейшие указания и поправил ошибки. А затем спросил, с кем она проходила роль. Смутившись, девушка ответила: «с Шаляпиным», – на что Константин Сергеевич, улыбнувшись, сказал: «Я это почувствовал»
[69].
* * *
Весной 1918 года умирает Савва Мамонтов. В начале лета отдал Богу душу Мамонт Дальский. Шаляпин болезненно переживает эти утраты. Все меньше остается настоящих друзей, которые так необходимы в это трудное время. Слава и авторитет его были огромны, но нередки были и провокации, имевшие целью дискредитировать Шаляпина перед новой властью. Недруги не пропускали случая намекнуть, что он был солистом Его Величества и что этот титул, якобы, отделяет его от социального сословия, из которого он вышел; или ставили ему в упрек огромное состояние, которое он нажил за время службы в Императорских театрах. При этом намеренно замалчивалась благотворительная деятельность Шаляпина, значительная часть которой была направлена на социальные нужды рабочего класса России и на улучшение его политического положения.
Эти инсинуации, правда, не имели большого значения и не угрожали общественному положению Шаляпина; у него был друг и сильный защитник в лице Максима Горького. Да и само имя Шаляпина, и популярность, которой он пользовался у широчайших слоев населения, пока еще представляли надежную защиту против злонамеренных выпадов. Между тем, в условиях все более сгущавшейся общественной атмосферы упоминание имени Шаляпина в негативном контексте вызывало у него чувство неловкости и отвращения, которого он мог не преодолеть несмотря на то, что советская власть всюду декларировала Шаляпина как «своего»: он был включен в состав многочисленных органов и комиссий, без его участия не проходило ни одно культурное мероприятие, он был включен в Художественно-репертуарный совет Большого театра, в новый Художественный совет Мариинского театра; он стал первым, кто принял из рук Луначарского звание Народного артиста.
Те м не менее, советская власть не остановилась перед тем, чтобы национализировать имущество Шаляпина. В его дома в Москве и Петербурге вселили квартирантов, оставив ему только небольшие помещения в мансардах. Приняв во внимание то, что у него большая семья, Шаляпину оставили квартиру в Петрограде. Царские ассигнации были обесценены. Шаляпин снова стал пролетарием…
– Всем не дает покоя мое богатство, – говорил он, – а никто не упоминает о том, каким трудом оно заработано. У меня не было ни угольных копей, ни золотых рудников. Но, если оно необходимо народу, пусть, я не жалуюсь… Я только хочу остаться в государственном театре и работать.
И он работал так, словно в его жизни ничего не изменилось, будто и не было никаких трудностей.
После многолетнего перерыва в его репертуаре снова появились «Паяцы» Леонкавалло. Он снова пел Досифея в «Хованщине» Мусоргского. Впервые он принял участие в драматическом спектакле по рассказу И. С. Тургенева «Певцы», состоявшемся 10 ноября 1918 года в Петрограде, в Александринском театре по случаю столетия со дня рождения писателя.
В 1918 году Шаляпин получил письмо от К. А. Коровина, оказавшегося при новой власти в незавидном положении.
«Дорогой Федя, – пишет Коровин, – у меня в Охотине была мастерская, дом, в рабочих комнатах там находятся краски, мольберты и проч[ее], я там работал. В настоящее время у меня ее опечатал волостной комитет. Я художник, живу своим трудом, пишу с натуры картины, и, надеюсь, мастерская не подлежит декрету об отчуждении земельных и хозяйственных владений, так как не представляет собой хозяйственности. Прошу тебя попросить Луначарского или кого нужно, чтобы подтвердили мое право пользоваться дачей-мастерской <…> Я всю жизнь посвятил искусству и просвещению и выбран недавно в Художественно-просветительную комиссию при Советском правительстве по охране памятников и художественных ценностей. Жить в Москве не имею средств, надеялся жить и работать
[70] в Охотине. При даче только три десятины непахотной земли, даже в купчей помянуто: „участок, не приносящий дохода”, и притом я по происхождению крестьянин той же Владимирской губернии. <…>
