Все это имеют в виду концертирующие певцы, когда утверждают, что концертное выступление труднее, чем пение в опере. Однако это утверждение носит относительный характер, поскольку артист в концерте оперирует меньшим количеством исполнительских элементов, чем в опере, и поэтому его внимание в меньшей мере рассредоточивается.
Итак, концертное выступление требует глубокой сосредоточенности, концентрации, быстрой смены внутренних состояний и настроений при скромности (деликатности) выразительных средств.
Выступление в опере носит более комплексный характер и осуществляется разнообразными средствами. Затрата вокальных, физических и психологических ресурсов происходит более бурно и интенсивно (обычно это связано с бóльшим объемом зала, овладением бóльших звуковых масс (оркестр, хор), с физическим напряжением (сценическое действие), бóльшей продолжительностью процесса исполнения (более длительная концентрация, несколько параллельно затрачиваемых видов внимания).
Достоинства исполнения, однако, не зависят от количества выразительных cредств, имеющихся в распоряжении певца: они определяются жанром (в данном случае концертным или оперным); они зависят исключительно от артиста, от его способностей и масштаба.
1) на вокальный аппарат и связь слово – музыка
2) на актерский аспект выступления
3) на тело (и само по себе, и в организованном пространстве)
4) на партнеров и общий ход исполнения
5) на оркестр
6) на общий драматургический план выступления, на конкретные роли и общий ход исполнения
7) на публику и ее реакции
Шаляпин, в равной степени успешно выступающий и на концертных подмостках, и на оперной сцене, все-таки выражал мнение, что выступать в концерте труднее:
«Между сценой и концертным залом лежит пропасть. В концертном зале петь труднее. Здесь незаметны нюансы, тонкости, а они имеют подчас основное значение. На сцене, являющейся моей истинной стихией, возникает единство. В роли я могу показать то главное, что достигается в результате слияния драматических художественных средств и вокала»
[184].
Оперная сцена
«Борис Годунов» Мусоргского
Первое сентября 1598 года. Торжественно венчается на царство боярин Борис Федорович Годунов… Исполнилась заветная мечта долгих лет. Увлекаемый стихийной силой честолюбия, устранив все препятствия, Годунов достиг высшего величия, взошел на престол великих царей московских. Свершилось! Торжественный перезвон кремлевских колоколов вещает всей Москве, что новый царь помазан на царство великим патриархом.
И вот он выходит из Успенского собора, в предшествии рынд, и по красному помосту, ведущему сквозь толпу, медленно движется в Архангельский собор, поддерживаемый под левую руку ближним боярином, под правую – князем Василием Ивановичем Шуйским. Какое величие! Какая красота! <…> Вот Борис приближается, еще шаг – и он останавливается, исполненный крайней сосредоточенности, и начинает вдумчиво и тихо:
Скорбит душа.
Какой-то страх невольный
Зловещим предчувствием
Сковал мне сердце.
В этом кратком мгновении, в этих немногих словах, в которых внятно звучит тревожное чувство, еще только нарождающееся, еще не осознанное, – уже заложено, уже ясно видится зерно грядущей трагедии. И вдруг разрастается широкая фраза, вдруг льются мощные, полные восторженного настроения звуки:
О праведник! О мой отец державный!
Дивное, изумительно выдержанное meza-voce оттеняет всю глубину мольбы, исходящей из царского сердца:
Воззри с небес на слезы верных слуг
И ниспошли ты мне
Священное на власть благословенье.
Голос Шаляпина звучит здесь как орган, так же плавно, так же могуче, так же широко, с какою-то особенною красотою тембра, и сливается в полной гармонии с аккордами оркестра, проникновенно знаменующими великую торжественность этого мига.
Еще задушевнее, еще искреннее раскрывается высокое стремление нововенчанного царя:
Да буду благ и праведен, как ты.
Все сознание великого бремени, принятого им на себя, прорывается в словах:
Да в славе правлю свой народ!
И исполненный царского величия взор устремляется на собравшуюся толпу. Шаг вперед.
Теперь поклонимся
Почиющим властителям Руси…
И вдруг останавливается, и в голосе сразу слышатся непреклонные нотки привыкшего повелевать властелина, что так хорошо подчеркивается здесь и самой музыкой:
А там, сзывать народ на пир.
Всех, от бояр до нищего слепца!
Да, истинно царское величие, царская щедрость и широта души – открыть вход в царские палаты на радостный пир всему народу. И надо слышать эту широту звука и удивительно выражаемое радушие:
Всем вольный вход, все гости дорогие!
Дальше движется шествие к Архангельскому собору. Дойдя до паперти, царь опускается на колени и склоняется во прах, касаясь лбом пола, являя величайшее смирение, весь проникнутый сознанием необычайной торжественности переживаемой минуты. Поднимается и, со взором, устремленным к небу, осеняя себя крестным знамением, входит в собор на поклонение «почиющим властителям Руси». А спустя малое время выходит оттуда, за ним бояре, дождем сыплющие деньги. <…>
Прошло пять с лишком лет. На высоте правления спокойного, безмятежного мы застаем царя Бориса. Перед нами внутренность царского терема в Московском Кремле. Только что в увлекательной живости разыгрались в хлест царевич Феодор и мамка, меж тем как царевна Ксения, пригорюнившись, сидит в стороне, – как входит Борис. «Ахти!» – вскрикивает мамка.
Чего? Аль лютый зверь наседку всполохнул?
Шутка, а вот не отражается она в звуках голоса, потому что давно уже темна душа царя. Тяжелые думы вымели прочь последние остатки радости, и если порой шутка и слетит с языка, то она мрачна; не заиграет на устах благостная улыбка, и радостью не озарится суровое лицо царя. Медленно подходит он к любимой дочери, и только тут словно вдруг согревается его давно застывшее сердце, и бесконечной теплотой, любовью, лаской проникнут голос:
