Воинственные элементы стали закрадываться и в почитание Иерусалима иудеями. В 1267 г. туда прибыл изгнанный из христианской Испании философ Нахманид (рабби Моше Бен Нахман, Рамбан). Потрясенный жалким состоянием города, где на момент его приезда жили всего два еврейских семейства, Нахманид немедленно взялся за дело. Не встречая противодействия со стороны исламских властей, он основал синагогу в пустующем доме с изящной аркой в середине Еврейского квартала. Вскоре синагога Рамбана сделалась центром еврейской жизни мамлюкского Иерусалима. Вблизи нее стали селиться молодые люди, желавшие учиться в иешиве знаменитого талмудиста. Потеряв дом, Нахманид находил утешение в физическом соприкосновении с Иерусалимом, в том, чтобы «гладить» и «ласкать» его камни, плакать над его руинами (Kobler, v. 2, p. 227). Город почти заменил философу жену и детей, оставшихся в Испании. Нахманид был убежден, что поселиться в Палестине – долг каждого иудея. Бедственное положение Иерусалима и окрестностей, которые христиане и мусульмане на протяжении трех сотен лет разоряли беспрерывными войнами, доказывало, как он считал, неспособность и христиан, и мусульман обеспечить на этой земле мир и процветание: Палестина ожидала возвращения своих истинных хозяев. Алия, согласно учению Нахманида, являлась «положительным предписанием», обязанностью, лежащей на евреях всех поколений. Но страдания, перенесенные в Испании, ожесточили душу философа, наполнив ее ненавистью к христианам и мусульманам, – а ведь в прошлые века в мусульманской Испании евреи могли мирно и плодотворно уживаться с теми и другими. Его слова, обращенные к соплеменникам, выражали эту новую непримиримость по отношению к политическим и религиозным соперникам евреев в Палестине:
Ибо нам предписано уничтожить эти народы, если они поднимутся на нас войной. Если же они пожелают мира, мы пойдем на мир с ними и позволим им остаться на определенных условиях. Но мы ни за что и никогда не оставим эту землю в их руках, как и в руках любого другого народа!
(Prawer 1972, pp. 247–48).
Крестовые походы на Востоке и реконкиста в Европе породили новый непреодолимый раскол между тремя монотеистическими религиями, восходящими к Аврааму.
Нахманид был каббалистом. Идеи и мифы Каббалы, эзотерической формы мистицизма, активно развивавшейся в XIII в. в Испании, занимали важное место в еврейской религиозности, хотя лишь немногие иудеи могли их усвоить в полном объеме. В сущности, Каббала стала триумфом мифологии, победившей в то время более рационалистические формы иудаизма. Для жестоко притесняемых испанских евреев философское понятие Бога отстояло слишком далеко от их каждодневных страданий, и они инстинктивно обратились к древней священной географии, которая приобрела у них еще более глубокий духовный смысл. Если раньше объектом созерцания были десять степеней святости, расходящихся концентрическими кругами от недостижимого Бога в Двире, то теперь – десять уровней эманации непознаваемой мистической божественной сущности, Эйн Соф (бесконечность), называемых сфирот. Каждая сфира представляет следующую стадию проявления Бога или, если угодно, адаптации божественной сущности к ограниченным возможностям человеческого разума. Но сфирот – это еще и стадии постижения: последовательно проходя через них, мистик совершает алию, поднимается к Богу. Это уже знакомое нам «восхождение внутрь», к глубинам собственного «я». Образная система Каббалы, в которой по-новому представлялась духовность иерусалимского Храма, символизировала внутреннюю жизнь как Бога, так и человека. В Каббале подчеркивалось это тождество между эманациями божественной сущности и человеческой природой. Последней из сфирот была Шехина, именовавшаяся также Малхут (Царство). Она представляла одновременно и Божественное Присутствие, и силу, объединяющую народ Израиля, а здесь, в обыденном мире, отождествлялась с Сионом, который благодаря этому поднимался в божественную сферу, не утрачивая своей земной реальности. В глубинном смысле Божественное присутствие, Израиль и Иерусалим были неразделимы.
Каббала позволяла евреям диаспоры совершить алию к Богу, не отправляясь физически в Иерусалим, но в то же время рассматривала отрыв евреев от Сиона как победу сил зла (Schweid, pp. 71–81). Во время Исхода сыны Израиля были обречены скитаться в «пустыне ужасов» и вести борьбу с обитающими там демоническими силами. Но когда они вступили в Землю обетованную и начали богослужения на горе Сион, миропорядок восстановился, и каждая вещь заняла назначенное ей место. Шехина пребывала в Двире как источник благословения, плодородия и правильного порядка во всем мире. Когда же Храм был разрушен, а евреи изгнаны из Иерусалима, демонические силы хаоса восторжествовали вновь, и в самой основе бытия нарушилось равновесие. Оно сможет вернуться, только если евреи воссоединятся с Сионом и окажутся там, где должны находиться. Из этой мифологии видно, как глубоко подействовала на души евреев жизнь в рассеянии: изгнание с географической родины стало символом разлучения с источником бытия. Вынужденные опять уезжать – на сей раз из Испании, – они с новой силой ощутили горечь отчуждения. Каббалистическая мифология была близка и евреям других европейских стран, постоянно страдавшим от погромов, которыми сопровождался каждый крестовый поход. Эти мифы, хорошо отвечавшие внутреннему миру преследуемых и гонимых людей, обращались к их душам на более глубоком уровне, чем рационалистические доктрины еврейских философов. В действительности большинство евреев довольствовалось на той стадии идеей символического и духовного возвращения на Сион, все еще считая неправильными любые попытки приблизить Спасение с помощью алии. Но некоторые каббалисты, в их числе и Нахманид, искали утешения в физическом контакте с Иерусалимом.
Тем временем западные христиане должны были свыкнуться с мыслью о том, что Иерусалима, им, скорее всего, больше не вернуть, и как-то приспособиться к этой потере. В 1291 г. мамлюкский султан Халиль взял Акко и уничтожил латинское королевство на побережье, изгнав оттуда крестоносцев. Впервые почти за две сотни лет Палестина оказалась целиком в руках мусульман. С этого момента судьба Иерусалима стала меняться к лучшему. Франки больше не угрожали городу, и мусульмане, наконец, обрели достаточно уверенности, чтобы спокойно селиться в Иерусалиме, пусть даже и не укрепленном должным образом. Христиане, однако, не сдались и еще много сотен лет вынашивали планы новых Крестовых походов для освобождения Святого города. Европейцам казалось крайне важным обеспечить хоть какое-то западное присутствие в Иерусалиме. Вскоре после падения Акко папа Николай IV обратился к султану с просьбой разрешить нескольким латинским священникам служить в храме Гроба Господня. Султан ответил согласием, и папа, который был францисканцем, отрядил в Иерусалим небольшую группу монахов этого ордена, чтобы вести богослужения по латинскому обряду. Францисканцам пришлось поселиться в обычном странноприимном доме – у них не было ни источников дохода, ни своего монастыря. В 1300 г. сицилийский король Роберт, узнав о бедственном положении католической миссии, преподнес в дар султану крупную сумму денег и ходатайствовал о передаче францисканцам Сионской базилики, часовни Святой Марии в храме Гроба Господня и пещеры Рождества в Вифлееме. Султан опять согласился. Это был первый, но далеко не последний случай, когда западный правитель пользовался своим влиянием, чтобы расширить присутствие римско-католической церкви в Иерусалиме. С тех пор Сионская церковь сделалась новой штаб-квартирой францисканцев, а ее настоятель стал именоваться кустосом – «стражем». Кустос охранял интересы всех европейцев, живущих на Востоке, – фактически это был европейский консул в Иерусалиме. Политика францисканцев в других странах характеризовалась крайней воинственностью и нетерпимостью по отношению к исламу, а в Европе их проповеди не раз вдохновляли еврейские погромы, так что присутствие ордена в Святом городе вряд ли шло на пользу миру и спокойствию.
