Лурианская Каббала представляла собой чисто духовное учение и не содержала призыва совершать физическую алию в Иерусалим. Считалось, что ту реальность, которая придает Иерусалиму его значимость, евреи могут обрести в собственном доме и в глубине своей души. В отличие от Нахманида, Ицхак Лурия не был сионистом. Его идеи со скоростью лесного пожара распространились среди евреев европейской диаспоры, воспринимавших образ божественного изгнания через призму собственных страданий и бесприютности. Мистицизм этого рода, подобно священной географии древности, целиком основывался на воображении. Для созерцания требовалась только способность увидеть, что символы вводят в стоящую за ними неисповедимую реальность, что они полны невидимой тайны, которую выражают несовершенно, в форме, доступной человеческому восприятию, дабы символ и его значение слились в единое целое в духовном опыте верующего. Буквальное же прочтение мифов Каббалы сделало бы их откровенным абсурдом, хуже того, могло привести к катастрофе. Доказательство тому – история Шабтая Цви, экзальтированного еврея с явными признаками того, что мы бы сейчас назвали маниакально-депрессивным психозом (Scholem 1973). В «маниакальной» фазе Шабтай мог нарушать пищевые запреты, произносить вслух запретное Имя Бога и заявлять, что Тора отменяется. За всем этим следовал период черной тоски. Путешествуя, Шабтай как-то повстречал молодого каббалиста рабби Натана из Газы, который настолько пленился им, что объявил его Мессией. Как объяснял рабби Натан, когда Шабтай погружается в депрессию, он вступает в царство демонов, чтобы бороться там с силами зла; он поднимет Шехину из праха и положит конец божественному изгнанию. «Маниакальные» же периоды, по мнению рабби Натана, были предвестием мессианских времен, которые наступят после Спасения, – тогда отпадет надобность в Торе, и ничто уже не будет запрещено.
31 мая 1665 г. Шабтай Цви провозгласил себя Мессией и заявил, что идет в Иерусалим. Он выбрал себе в ученики 12 молодых раввинов – по числу колен Израилевых, – а план его состоял в том, чтобы отправиться на Храмовую гору и восстановить там обряды жертвоприношений; первосвященником назначался рабби Натан. Когда эта весть достигла Иерусалима, евреев города объяли ужас и паника. Их положение и так уже было весьма шатким, и если бы Шабтай нарушил святость Харама, мусульмане могли бы отомстить поистине жестоко. Евреи стали просить Шабтая отказаться от своего предприятия. Тот пришел в отчаяние: Спасение было так близко, а теперь снова откладывается! – но все-таки явился в Иерусалим, где объявил, что Тора более не имеет силы, а он – царь Израиля. Раввины сдали его кади, но тот снял с него обвинение в измене – несомненно, потому, что нашел его невменяемым. Сам же Шабтай увидел в этом подтверждение своей особой роли и проехал по улицам Иерусалима на коне в зеленом плаще. Это был новый вызывающий поступок, поскольку зимми не имели права ездить на лошадях, а зеленый считался традиционным цветом Пророка.
Шабтай покинул Иерусалим, однако фанатичное почитание этого диковинного мистического Мессии широко распространилось в еврейских общинах Османской империи, а также Италии, Голландии, Германии, Польши и Литвы. Впрочем, все закончилось довольно-таки плачевно. В январе 1666 г. Шабтай явился в Стамбул просить султана, чтобы тот короновал его Царем иудейским и возвратил ему город Иерусалим. Султан, оказавшись перед пугающей угрозой еврейского бунта, вместо того предложил Шабтаю на выбор смерть или обращение в ислам. Тот выбрал второе и оставшиеся десять лет своей жизни провел как правоверный мусульманин. У него оставалось на удивление много последователей, хотя большинство евреев под впечатлением ужасного скандала с мессией-отступником глубоко разочаровались не только в самом Шабтае, но и в лурианском мистицизме, который был источником его притягательной силы. Мифология Лурии апеллировала в первую очередь к внутреннему состоянию души, она не предназначалась для буквального истолкования и переноса в политические реалии. Лурия не призывал к физическому возвращению на Сион, он прочерчивал духовный путь от рассеяния и изгнания к Источнику бытия. Переведенная в понятия и представления обыденного мира, эта мифология теряла смысл.
Древние мифы священной географии постепенно утрачивали свою привлекательность в глазах европейцев. Начиналась научная революция, со временем принципиально изменившая мир, закладывались основы нового рационалистического мышления. Людей Запада – и католиков, и протестантов – стали интересовать предметы и явления сами по себе, а не как символы невидимого мира. Рационализм требовал беспощадно отбросить любые непроверяемые и недоказуемые ассоциации, сосредоточиться исключительно на объектах как таковых и понять, из чего они в прямом смысле слова состоят. Это был совершенно новый взгляд на вещи. Географические открытия привели к появлению научных карт, сделавших явной бессмыслицей утверждение о том, что Иерусалим находится в центре мира. Изменение воззрений заставило европейцев заняться поиском более рационалистических форм религии – отказаться от мифов, вымысла, тайны и придерживаться лишь так называемых фактов веры, не противоречащих логике. У них не оставалось времени для религии, основанной на воображении. Традиционные символы и образы сверхъестественного, став объектом критического рассмотрения в холодном свете рассудка, теряли свое содержание и становились просто символами, по сути отдельными от того невидимого мира, который должны были представлять. Ритуалы превратились в просто церемонии; литургические действия оказались оторваны от духовной динамики, которую воплощали. Уже протестантские реформаторы в явной форме разделяли символы и божественную реальность. Так, Ульрих Цвингли (1484–1531) рассматривал хлеб причастия как символ, совершенно отдельный от тела Христова, отказываясь видеть в сложных церемониях католической литургии подражание Богу, способное сделать извечную тайну достоянием земной действительности. Для него это было бессмысленное действо, уводящее в сторону от истины, поскольку жизнь, смерть и воскресение Христа воспринимались им как исторические события, произошедшие в определенный момент прошлого, а не во вневременном измерении действительности.
В результате древняя священная география естественным образом теряла для протестантов смысл – в их представлении «святые места» уже не связывали земной мир с небесным. Место не могло вмещать Бога – ведь Бог бесконечен – и было «святым» лишь постольку, поскольку его выделили для религиозных нужд. Пуританин Джон Мильтон с нескрываемым презрением писал:
Паломники забрались в эту даль,
Что мертвого искали на Голгофе
Христа, живущего на Небесах
[81].
(«Потерянный рай», 3, 476–77)
Но католики тоже были вовлечены в научную революцию в Европе и начинали иначе относиться к святилищам.
Зарождающийся скептицизм новой Европы хорошо виден уже в записках Феликса Фабри. А в XVII в. в Иерусалим стали прибывать европейцы, которые были скорее туристами, чем паломниками. Английский путешественник Джон Сандерсон в 1601 г. при виде Гроба Господня не обливался слезами и не впадал в транс. Он просто бродил под сводами церкви, с отстраненным любопытством разглядывая экзальтированных католиков и православных (Sanderson, p. 107). Другой англичанин, священник Левантийской компании в Алеппо Генри Мондрелл, побывавший в Палестине в 1697 г., презрительно называл ритуалы, приводившие в трепет его предков, «хламом» и «суетными представлениями». Наряду с библейскими местами он интересовался также греческими и римскими древностями. А восторг толпы во время церемонии схождения Благодатного Огня показался ему чистым «безумием» и привел его в ужас – «Бедлам, да и только» (Maundrell, pp. 127–30).
