Такое истолкование евангельских событий было поистине революционным и производило ошеломляющее впечатление. Его вряд ли удалось бы обосновать с помощью рациональных доводов или исторических фактов относительно жизни и смерти Иисуса, но учение Павла привлекало сторонников среди евреев диаспоры, поскольку было глубоко созвучно другим религиозным течениям греко-римского мира той поры. Как объясняет американский ученый Джонатан Смит, в эпоху поздней античности в духовной сфере произошел сдвиг, под влиянием которого прежний культ Храма стал уступать место очеловечиванию представлений о Космосе:
Новый анклав, защищающий человека от враждебных внешних сил, – уже не город, обнесенный стеной, а человеческое сообщество – религиозное объединение или тайное общество. Новый враг – не хаос, не угроза обращения в Ничто, а другие люди или демоны, угроза зла или смерти. Новый центр и главный способ соприкосновения с божеством – не святое место, а божественная личность…. (Smith, 1978, p. 187)
Смит прослеживает эти перемены в Египте на материале автобиографии астролога-врача Тессала и связывает с ними возникший позднее культ святых, который оформился в Сирии в IV–V вв. н. э. Но еще раньше соответствующая тенденция проявилась в палестинском иудаизме: и фарисеи, и кумраниты видели в своей религиозной общине новый храм. Теперь тот же переход от Храма к божественной личности начался у христиан. В христианстве на смену старым обрядам паломничества и ритуального очищения пришла инициация путем обращения, крещения и отождествления себя с Иисусом – человеком, который приобрел божественный статус, когда Бог воскресил его из мертвых (Флп 2:5–11). Павел учил христиан, что Иисус есть место спасения, причем спасения не от первичного хаоса, а от демонических сил греха и смерти.
Многим иудеям, а также «столпам» Иерусалимской церкви и их последователям, такое утверждение могло показаться богохульством. Они не допускали даже мысли о том, что божественная сущность может проявляться в обыкновенном человеке. Но, как мы знаем, священное всегда воплощается в чем-то, отличном от него самого. Строго говоря, город и храм столь же мало подходят на роль вместилища божественной сущности, сколь и человеческое существо. Всякий сакральный символ, будь то здание, город, литературный текст, свод законов или человек, обречен на неадекватность. Основной парадокс религиозных исканий именно в том и состоит, что сакральное проявляет себя в профанном, абсолютное – в относительном, а вечное – в преходящем. В действительности в христианстве, как и в некоторых формах индийского мистицизма это, казалось бы, неразрешимое противоречие становится залогом спасения: Бог являет свою любовь и свою абсолютную свободу тем, что приспосабливает себя к низшей форме бытия (Eliade, 1958, pp. 26–28). Истинная тайна заключается в самой способности священного к манифестации. История поразительного обращения Павла на пути в Дамаск помогает понять, что должно было значить такое обращение для множества ранних христиан: полный пересмотр прежних взглядов и переворачивание с ног на голову древних священных ценностей, которое немало людей воспринимали как освобождение.
Христианство больше не было связано ни с каким определенным местом на земле, и его новым героем стал не Иаков Праведный, каждый день посещавший иерусалимский Храм, а странник Павел, не имевший постоянного места жительства, – мы все время видим его в пути. И все же разрыв с Иерусалимом был болезненным. Между Павлом и Иерусалимской церковью произошло жестокое столкновение, когда Иаков узнал, что антиохийские христиане едят нечистую пищу и роднятся с гойим. Итогом стало компромиссное решение, по которому Павлу поручалось проповедовать язычникам. Пророки издавна предсказывали, что в мессианскую эру языческие народы стекутся в Иерусалим воздать хвалу Яхве. И действительно, – мог сказать Павел, – гойим начинают вступать в церкви. Дух Святой явно почиет на них ничуть не в меньшей степени, чем на иудеохристианах, так пристало ли Иакову отвращать их трудновыполнимыми требованиями обрезания и исполнения других обременительных предписаний Торы? В благодарность за автономию, предоставленную миссии к язычникам, Павел пообещал, что обращенные станут помогать иерусалимским эвионитам. Во все время служения Павла сбор пожертвований для Иерусалимской церкви оставался для него первейшей заботой. Эти пожертвования были символом непрерывности традиции, способом, каким обращенные язычники могли оплатить свой духовный долг иудаизму, и исполнением древнего пророчества (Гал 2:10; Рим 15:25–27). Язычники действительно приходили в Иерусалим с дарами, и по всему выходило, что час окончательного искупления близок.
Однако на деле случилось иначе. Когда в 58 г. в праздник Пятидесятницы Павел с очередным денежным пожертвованием прибыл в Священный город, там поднялось возмущение по поводу его присутствия в Храме, и римская администрация арестовала его как зачинщика беспорядков. Павла обвиняли в том, что он якобы провел одного из обращенных язычников во Двор израильтян (Деян 21:26–40). Совершенно невероятно, чтобы Павел стал нарушать Закон таким образом, потому что он стремился «быть всем для всех» и крайне щепетильно относился к религиозным чувствам других людей. Но у него действительно существовала убежденность, что старые барьеры пали и язычники больше не чужие в Царстве Божием. Воскресение Христа отменило не только установления Торы, но и древнюю священную географию, отсылавшую гойим за пределы священного пространства. Как Павел разъяснял в Послании к ефесянам, Иисус «есть мир наш, соделавший из обоих [евреев и неевреев] одно и разрушивший стоявшую посреди преграду», а потому «вы уже не чужие и не пришельцы, но сограждане святым и свои Богу». Поистине, христиане, «имея Самого Иисуса Христа краеугольным [камнем]», создали духовный храм, который «слагаясь стройно, возрастает в святый храм в Господе» (Еф 2:14–21). Подобно кумранитам, обращенные Павлом христиане верили, что Господь теперь живет на земле в общине верных. Они, как и представители других религиозных течений периода поздней античности, переставали нуждаться в земном Храме, и начинали ощущать, что уже вступили в «небесный Иерусалим» – божественную реальность, которую символизирует Храм (Евр 5:17, 12:22–23). Но с точки зрения евреев, продолжавших видеть в Храме на горе Сион самое верное средство приблизиться к Богу, такие взгляды выглядели кощунственно. Уже само пребывание Павла в Храме в 58 г. воспринималось как угроза, и, как до него Иисус и Стефан, Павел лишился свободы, а в конечном итоге и жизни из-за того, что посягнул на святость Сиона. Как повествует в Деяниях апостолов Лука, по прошествии некоторого времени Павла под стражей направили в Рим, поскольку он, воспользовавшись своими правами римского гражданина, потребовал себе суда кесаря. Подобно иудейским реформаторам времен Антиоха Эпифана, Павел был лишен корней и предпочитал видеть себя гражданином мира, а не сыном Иерусалима. Как сложилась его дальнейшая судьба, точно не известно. Есть легенда, что он погиб в 64 г. во время гонений императора Нерона. Однако церкви, основанные Павлом в диаспоре, сохранили верность его взглядам, и в один прекрасный день эти обращенные в христианство язычники сами предъявили претензии на Иерусалим.
Иудеи не без причины так остро – еще острее, чем во времена Пилата, – реагировали на действия, которые сочли посягательством на святость Храма. Дело в том, что над Храмом снова нависла серьезная угроза. В 41 г. н. э. римский император Гай Калигула приказал установить в иерусалимской святыне свою статую. Когда римский легат в Сирии Петроний высадился в порту Птолемиады, чтобы выполнить эту трудную миссию, его встретили «десятки тысяч иудеев» с женами и детьми, собравшиеся в знак протеста на равнине перед городом. Последовали переговоры, но народ не отступил ни на пядь, хотя Калигула угрожал увести в плен все население, если иудеи не прекратят противиться его воле. Иудеи снова прибегли к ненасильственным методам – они прекратили сельскохозяйственные работы, так что Рим терял возможность получить ежегодную подать. Некоторые верили, что Бог вмешается и защитит свой народ, и действительно, Калигула был убит в Риме заговорщиками, так и не успев привести в исполнение свои угрозы (Древности, XVIII, 8; Война, II, 10).
