Менее чем за десять минут она оказалась у бокового входа каменной церкви, занавешенного бархатной темно-красной шторой. Внутри было пусто, стояла звенящая тишина. Кто станет молиться, когда уже время обеда? Катерина преклонила колени у первого же алтаря, возле поперечного нефа, где горели десятки свечей. Она облокотилась на аналой, закрыла лицо руками, уступив крикам тысячи демонов в своей голове.
«Джакомо позабыл вас… позабыл, пока вы были заперты в монастыре?» Что заставило ее рассказать Леде больше, чем она собиралась… заставляло говорить и говорить? Что в этом хорошего? Для нее самой и для Леды?
Катерина подняла голову. Прямо перед собой она увидела огромную картину, изображавшую святого Иеронима на скале в пустыне. На картине были изображены серые каменные колонны церкви, поэтому казалось, что стена настоящей церкви внезапно разверзлась на улицу. Она представила себе, что сама взбирается на гору, бежит к гряде вдалеке, под купол голубого неба с розовыми и серыми облаками и мягким, чистым светом.
Ее напугала подошедшая цыганка. Она прижимала к груди ребенка, завернутого в грубую красную тряпку. Ребенок был уже не маленьким, наверно, лет двух. У самой цыганки были голодные глубокие, карие глаза.
— Vi prego… Signora
[38]. — Она протянула руку. У нее были длинные грязные ногти.
Катерина вопреки своему чутью дала ей монету из кармана. Потом на всякий случай похлопала по карману под юбками.
— Il bambino, Signora
[39], — взмолилась женщина, прося большего.
Смягчившись, Катерина полезла в карман и достала еще одну монету. Женщина с улыбкой приняла деньги, обнажив кривые зубы, и скрылась в тени.
Мысли Катерины переключились с матери-цыганки на Леду. Собственную странную, заблудшую девочку. Которая ждала ее дома. Ждала и мелочей — например, еды, которую она так и забыла купить! — и чего-то большего. Например, заботы Катерины и, возможно, ее любви.
Она перекрестилась, встала. Она была нужна Леде. И Катерина начала понимать, что и Леда нужна ей.
Катерина услышала, как Леда подбежала к двери, когда она только-только достала ключи. Нетерпеливая девчонка… она рванула дверь, и Катерина влетела внутрь. Они обе засмеялись из-за этого курьезного происшествия и обнялись впервые с тех пор, как их жизни пересеклись два месяца назад.
Да, хорошо было вернуться домой. Приятно, когда тебя там ждут… и приятно — да-да, — когда есть о ком заботиться.
— Я нашла на рынке твой любимый сыр, — сказала ей Катерина. — Твердый, оранжевый из Венето. Ты, должно быть, проголодалась! — Ей мало что удалось купить, только булку хрустящего белого хлеба и сыр.
— Садитесь, — велела Леда, увлекая Катерину за плечи. — Вы выглядите уставшей. Я приготовлю для вас сюрприз.
Она исчезла на кухне, и вскоре Катерина ощутила самый прекрасный запах на земле: аромат кофе по-турецки. Ее любимый. Черный, с сахаром. Когда Леда научилась его варить? Наверное, она замечает больше, чем казалось Катерине.
Леда подошла к столу с дымящимся медным кофейником и тарелками. Катерина выложила хлеб и сыр. Леда села и, даже не разлив кофе, отломила горбушку. И стала жадно есть, роняя хлопья крошек на стол.
— Кофе не будешь? — поинтересовалась Катерина, заметив, что Леда принесла только одну чашку.
— Нет-нет, — неожиданно зарделась Леда. — Теперь, когда ребенок забился, он после кофе не спит.
— Забился? — От этой новости лицо Катерины расплылось в широкой улыбке. Это было ей знакомо. Только для нее все закончилось слишком быстро. Она начнет все сначала, на этот раз с Ледой.
Глава 36
Мурано, 1753 год
Камни, камни — основное, что запомнилось от моего первого дня пребывания в Санта Мария дельи Анджели. Холодный каменный пол в кельях, кровать, как камень, каменный взгляд Христа с иконы на стене.
Я вздрогнула, зубы мои стучали, хотя лето было в разгаре.
Настоятельница — в то время сестра Полина — пришла познакомиться со мной в мою комнату. У нее была покрытая оспинами кожа и мясистый нос. Девочки перешептывались о том, что она, наверно, наполовину гномиха, потому что слишком уродлива и мала ростом. Она едва доставала мне до плеча.
— Мужчинам запрещается посещать девушек в Санта Мария дельи Анджели. Исключение делается только для отцов, братьев и дядей, — сказала она мне. Сестра Полина придерживала подбородком целую стопку книг. — Никаких посетителей, выдающих себя за кузенов. Никаких писем из дому и домой.
На глаза навернулись слезы. Подступила тошнота. Визиты отца и брата? Лучше уж я буду одна.
— Эти книги помогут тебе скоротать время, — продолжала она, проходя вглубь комнаты, чтобы положить книги на письменный стол, стоявший в темном углу. — Абзацы, которые вдохновят тебя больше всего, можешь выписать.
На столе я увидела перо, чернила и несколько листов бумаги. О, я уже думала о том, как буду использовать эти удивительные предметы по другому назначению!
— Grazie, матушка настоятельница. Прямо сейчас и начну, — радостно воскликнула я, хотя на самом деле хотела, чтобы она поскорее ушла. Мне кажется, что она и сама это поняла: взглянула на меня лукаво своими маленькими, опухшими глазками.
— Слушай звон колоколов к обедне, — сказала она. — Потом мы пообедаем. — По ее упитанной фигуре я догадалась, что обед был ее тайной страстью, любимым временем дня.
Как только за ней закрылась дверь, я тут же бросилась к письменному столу. Он был совсем простым, скорее всего, вытесанным из сучковатой сосны каким-нибудь бедным монахом из близлежащего монастыря. Совершенно не похожий на роскошный, сладко благоухающий стол розового дерева. А еще он стоял лицом к стене. Я осторожно передвинула стол, чтобы сидеть у единственного в комнате окна. Так я могла бы смотреть в окно на лагуну, которая протянулась, как мелкое море слез, между мной и моим Джакомо. Моим домом. Я находилась всего в пяти километрах от Венеции и могла до сих пор видеть колокольню Сан-Марко. Но как же преодолеть это расстояние? Как отправить ему письмо?
Я села за стол и начала писать всякую чушь, выплескивая свою любовь. И все это время из глаз, как из скорбных фонтанов, бежали слезы. Чувствовал ли Джакомо, что я думаю о нем? Ощущал ли мои слова, как будто я вложила их ему прямо в сердце? Сможет ли он вообще еще раз подержать в руках письмо, которого касались мои пальцы, словно волшебным образом соединяя наши руки через водную гладь? Мне самой хотелось бы в это верить.
Звон колоколов к обедне заставил меня очнуться от грез. Пальцы были все в чернилах. Я скомкала все, что написала. Какой в этом письме толк, если подумать? Я в неволе. Я села у окна, засмотрелась на пару гондол и рыбачьих лодок вдалеке. Устало, как будто за эти пару часов постарела, встала и пошла в церковь. Буду молиться Господу, чтобы освободил меня.
