– Кто это сказал? Ясное дело, какой-нибудь тип, который теперь, когда Стиг умер, пытается очернить его память. Если о нем будут говорить плохое, знай, что это враки.
– Но человек он был суровый, так ведь?
– Не больше, чем требовала служба. Остальное – клевета.
– А тебе известно, что на Нюмана поступало много жалоб?
– Понятия не имею.
– Давай уговоримся так: я знаю, что тебе это известно, ты ведь работал непосредственно под его началом.
– То, что тебе говорили, неправда! Попытка очернить хорошего человека и прекрасного работника.
– Есть люди, которые утверждают, что Нюман вовсе не был прекрасным работником.
– Значит, они просто не знают, о чем говорят.
– Но ведь ты знаешь.
– Знаю. Стиг Нюман был лучший начальник из всех, которые у меня были.
– Есть люди, которые утверждают, что и ты не особенно хороший полицейский.
– Вполне возможно. Хоть у меня за всю службу нет ни одного замечания, с этим я спорить не стану. А вот забрасывать грязью Нюмана – совсем другое дело. Если кто-нибудь вздумает хаять его в моем присутствии, тогда я…
– Что тогда?
– Тогда я сумею заткнуть рот этому человеку.
– Каким способом?
– Это уж моя печаль. Я не первый день работаю в полиции. И знаю свое дело. Он меня выучил.
– Стиг Нюман выучил?
Хульт снова поглядел на свои руки.
– Да. Можно сказать, что он. Он многому меня научил.
– К примеру, как приносят ложную клятву? Как переписывают рапорты, чтобы каждое слово в них было правдой, даже если все вместе взятое – наглая ложь? Как истязают задержанных? Где можно спокойно поставить машину, если надо дополнительно всыпать какому-нибудь бедолаге по дороге из участка в уголовную?
– Никогда ничего подобного не слышал.
– Никогда?
– Нет.
– Даже не слышал?
– Нет. Во всяком случае, про Нюмана.
– И сам тоже никогда не молотил дубинкой бастующих рабочих? По приказу Нюмана? В те времена, когда полиция общественного порядка носила сабли? Никогда?
– Нет. Никогда.
– И не сбивал с ног протестующих студентов? И не дубасил безоружных школьников на демонстрации? По личному распоряжению Нюмана?
Хульт не шелохнулся. Он спокойно взглянул на Мартина Бека и сказал:
– Нет, в таких делах я никогда не участвовал.
– Ты сколько лет служишь в полиции?
– Сорок.
– А Нюмана сколько знал?
– С середины тридцатых.
Мартин Бек пожал плечами и сказал бесстрастным голосом:
– Странно как-то, что ты вообще не имеешь об этом понятия. Ведь Стиг Нюман считался экспертом по вопросам общественного порядка.
– Не просто считался. Он был лучшим из всех экспертов.
– И, между прочим, составлял письменные инструкции о том, как полиции следует поступать в случае демонстраций, забастовок и беспорядков. Там-то он и рекомендовал атаковать с обнаженными саблями. А позднее, когда сабли вышли из обихода, он заменил их дубинками. Он же советовал полицейским врезаться на мотоциклах в толпу, чтобы рассеять ее.
– Я лично никогда такого не делал.
– Знаю. Этот метод был запрещен. Слишком велик оказался риск, что мотоцикл опрокинется и полицейский сам при этом пострадает.
– Ничего не знаю.
– Да, ты уже говорил. Кроме того, у Нюмана были свои взгляды на то, как следует применять слезоточивый газ и брандспойты. Взгляды, которые он отстаивал публично как эксперт.
– Я знаю, что Стиг Нюман никогда не применял силу больше, чем того требовала обстановка.
– Он лично не применял?
– И подчиненным не разрешал.
– Другими словами, он всегда был прав, так? Я хочу сказать, всегда придерживался правил?
– Да.
– И ни у кого не было повода жаловаться на Нюмана?
– Нет.
– Однако случалось, что люди жаловались на Нюмана за ошибочные действия, – это Мартин Бек сказал утвердительным голосом.
– Значит, их кто-то науськивал.
Мартин Бек встал и прошелся по комнате.
– Да, забыл сказать еще одно, – вдруг произнес он. – Но могу сделать это сейчас.
– Я тоже хочу кое-что сказать, – отозвался Хульт.
– Что же?
Хульт некоторое время сидел неподвижно, потом взгляд его оторвался от окна.
– Мне почти нечем заняться в свободные дни, – сказал он. – Я уже говорил, что с тех пор, как умерла Мая, здесь очень тоскливо. Я сижу у окна и считаю машины, которые проезжают мимо. Но много ли их насчитаешь на такой улице? Вот я сижу и думаю.
Он умолк; Мартин Бек наблюдал за ним.
– Мне особо и думать не о чем, кроме как о своей жизни, – продолжал Хульт. – Сорок лет проносить мундир полицейского в одном городе. Сколько раз меня обливали грязью! Сколько раз люди смеялись мне вслед, или строили рожи, или обзывали меня скотиной, свиньей, убийцей! Сколько самоубийц мне приходилось вынимать из петли! Сколько сверхурочных часов оттрубить задаром! Всю свою жизнь я лез из кожи, чтобы хоть как-то поддержать порядок, чтобы честные, приличные люди могли жить в мире и покое, чтобы не насиловали женщин, чтобы не каждую витрину разбивали камнем и чтобы не каждую тряпку утащили воры! Я осматривал трупы, которые сгнили настолько, что вечером, когда я возвращался домой и садился к столу, у меня из рукавов ползли жирные белые черви. Я менял пеленки младенцам, когда их мамаши предавались запою. Я разыскивал сбежавших кошек и собак и лез в самую гущу поножовщины. И с каждым годом становилось все хуже и хуже. Больше насилия, больше крови, и все больше людей, которые на нас жаловались. Во все времена говорилось, что полицейский должен защищать интересы общества – иногда против тунеядцев, иногда против нацистов, иногда против коммунистов. А теперь и защищать-то уже почти нечего. Но мы выдержали все потому, что была сильна товарищеская спайка. Будь среди нас побольше людей, подобных Стигу Нюману, мы бы не докатились до такого положения. Так что ежели кому захочется послушать бабьи сплетни, тот пусть идет в другое место, а не ко мне.
Он на несколько сантиметров приподнял ладони над столом и снова уронил их с тяжелым глухим стуком. Потом сказал:
– Да, наконец-то мы завели настоящий разговор. И я рад, что все выложил. Ты ведь небось и сам когда-то был патрулем?
Мартин Бек кивнул.
– Когда?
– Больше двадцати лет назад. После войны.
– Да, – сказал Хульт. – Райские были времена.
