– Но это же чудовища, – сказал я. – Как они могут торговать?
– Не знаю. Я видел и меньших. Те тоже выглядят ужасно, но, кажется, поумнее. По крайней мере, считать они умеют. И у них есть чем заплатить.
– Ты никогда ни с одним из них не говорил?
Он пожал плечами.
– Естественно, нет. Я объяснял тебе, как торгуют. Кладешь товар и забираешь плату. Сам. С кем тут говорить? Смысл разговора – немного больше соли или золота.
Я сел, скрестив ноги, принял чару, осторожно поставил ее на циновку и взглянул в тигриные глаза Н’Гомы.
– Ньямбе Н’Гома, как ты сделаешь, чтобы мы попали в страну людей-медведей?
– Ты разве не понял, кирененец? Никто не может зайти за валуны. Никто. Ни я не сумею этого сделать, ни Подземная Мать – никто. Тот, кто пойдет туда, будет убит.
– Ты знал, что мы должны пробраться дальше. Что мы идем в страну волчьих кораблей, я говорил тебе это сто раз, ньямбе Н’Гома. Ты нас обманул!
– Вы сказали: Н’Гома, проведи нас сквозь пустыню, куда ходят твои караваны. Я это сделал. Не могу сделать так, чтобы вы перешли за валуны, потому что не сумею. Олимвенга усури.
Я выпил отвар и ушел, трясясь от злости. Ничего не говорил Н’Гоме целый день, зато собрал своих следопытов.
– Мы можем прорваться, – предложил Бенкей. – И не такое мы делали.
– На чужой земле? Сквозь толпы торгующих чудовищ? Как? Переодевшись в медведей? – разозлился Сноп.
– Мы можем пойти на юг, пока не кончится то место, где они торгуют. Это ведь не базар, что тянется до конца мира, – сказал я.
– Я бы на их месте был осторожен, – заявил Н’Деле. – Если правила таковы, наверняка не без причин. На этой пустоши заметно, кто уходит по линии раздела вместо того, чтобы возвращаться в пустыню. Они пойдут за нами, и всё. У них тут горы и леса, а у нас плоское ничто до самого Амитрая. Мы не увидим их, но будем как на ладони.
* * *
На следующий день Н’Гома призвал меня снова. Я пошел, хотя при виде его меня одолевала злость.
– Ты знаешь, что такое «ньямбе», сын Копейщика?
Я признался, что нет.
«Купец»? «Благородный»? А может, «обманщик»?
– Это значит «дядюшка», парень. А знаешь, что скажет тебе дядюшка Н’Гома?
– Что я могу ни с чем возвращаться в Амитрай. Просто под нож, дядюшка.
– А зачем в Амитрай? Поезжайте с нами, в Кебир. Это красивая страна. Степи, леса, солнце. И люди там смеются над вашей Праматерью.
– Мы не можем ни вернуться, ни ехать в Кебир, Н’Гома. Наша дорога ведет в другие места.
Я отвернулся. Он позвал меня снова.
– Есть один способ, кирененец! Способ пройти за камни.
Я подошел к нему.
– Какой?
– Вы не должны этого делать. Только если на то будет ваша воля.
– Слушаю.
– Линию камней может перейти товар, сын Копейщика. Чтобы ее перейти, вы должны стать товаром.
– Спрятаться в мешках с солью? В бочках?
– Нет! – крикнул Н’Гома. – Они бы посчитали такое обманом. Я не могу заменять соль людьми.
– Тогда как?
– Связанными. Усаженные рядом с мешками соли и шкурами. Как товар.
– Ты хочешь продать нас в рабство этим чудовищам?
– Это единственный способ, тохимон. Я дам вам спрятанное оружие, а путы мы завяжем так, чтобы было легко освободиться. Если вы желаете перейти валуны, должны сделаться товаром.
– Я должен поговорить с людьми.
* * *
Когда солнце встало над равниной, мы сидели в ряд между бочками, мешками и штуками шкур. Сидели молча.
– Иной раз я жалею, что я – кирененец, – вздохнул Бенкей.
– Ты совсем не кирененец, – фыркнул Н’Деле.
– Вы уверены, что хотите этого? – спросил я. – Я дал вам выбор. Сбросьте путы и убегайте. Я должен. Вы – нет. Езжайте с Н’Гома в Кебир!
– Я выбрал, – сказал Сноп, – в покинутом доме в Нахильгиле. Когда произнес агиру кано. И мои люди тоже, тохимон. Не о чем говорить. Мы кирененцы. Мы решили.
– Мосу кано! – сказал Бенкей. Я вздохнул. Сноп, Бенкей Хебзагал и Н’Деле Алигенде. Кирененцы.
Солнце вставало все выше. Со стороны гор приближались люди-медведи.
Глава 11
Копье Дураков
Сурт едет с юга
с губящим ветви,
солнце блестит
на мечах богов;
рушатся горы,
мрут великанши;
в Хель идут люди,
расколото небо.
Прорицание вёльвы
За день до выхода мы даем большой пир. Жареное мясо, пиво, мед, рыба.
Стол тянется через весь большой зал, горят масляные лампы. Мой спецотряд на почетных местах, все гордо оделись в маскирующие белые одежды, наброшенные на голое тело. Я лично рисовал сажей и жиром на белом полотне черные маскировочные пятна.
Слишком холодно для Танца Огня, но мы сидим подле гудящего от пламени очага, пьем и смеемся. Непринужденно. Эти люди прекрасно знают, какова цена жизней. Их – исключительно мала. Ужин перед отправлением в бой – настоящий прощальный пир. Потому пенистое пиво струей льется в кувшины, мы перекрикиваем один другого, а потом начинаем танцевать перед очагом, наскакивая друг на друга и ударяясь торсами. Вафнир льет пиво в глотку прямо из кувшина, все вокруг плещут в ладони и рычат, а Грюнальди, голый по пояс, дирижирует костью. Мы живы. Все еще живы. Все кипят неудержимой, естественной жизненностью, и я им завидую.
Ужин громко продолжается до самой ночи, и никому из моих людей не придет в голову уйти спать пораньше. Я знаю об этом, и это мне на руку.
Я жду момента, когда все крепко напьются, и выбираюсь из зала, бреду деревянным лабиринтом дворища в свою комнатку на чердаке. Осматриваю разложенную в идеальном порядке амуницию, раздеваюсь, выкуриваю маленькую трубочку и задуваю лампу. Я и правда не хочу отсюда выезжать. Мне не хочется снова вставать лицом к лицу с безумным ученым, глядеть на жуткую босховскую диораму. Я хочу остаться здесь. В Доме Огня, с теми, кого я знаю. Спать до самой весны.
Она вскальзывает в комнату, едва я укладываюсь. Тихо и решительно. Садится на краю матраса, кладет мне узкую ладошку на губы. Медленно склоняется и накрывает меня гибким, заледенелым под тонким платьем телом.
– Не говори ничего… – Слышу я горячий выдох прямо в ухо. – Ничего… Ты не должен обещать, заклинать, не должен ничего… Только будь здесь. Будь со мной.
Я обнимаю ее и стягиваю ее платье через голову, а потом мои ладони соскальзывают на ее бедра. Наши губы встречаются, едва лишь ее голова выныривает из ткани.
