– Решение примет храм, – решительно произнес хон-пахан, поднимаясь с колен. – У меня свои приказы, пусть все станет единым.
Похоже, мы перебрали с настойчивостью. Мы свернули с моста прямо в собравшуюся на площади толпу, между пиками и шлемами солдат, в мертвый город.
Нам не показывали дорогу. Красная Башня вставала над каменными домами селения Аширдым, как огромное гнездо степных термитов. Потеряться было невозможно, хуже того – нельзя было даже делать вид, что ты потерялся.
Двое солдат устроили нам проход в море сидевших на корточках людей. Их грубо и бездушно сгоняли с дороги ударами древков и пинками, словно овец. Сразу за забитой площадью город будто вымер. Все двери и ставни затворены, нигде ни живой души. Солнце еще стояло высоко, но тени уже удлинились и заполонили всю улицу. До сумерек оставался минимум час, но несмотря на это нам не позволили ехать дальше. Что же случилось с придорожными постоялыми дворами и местами постоя? Как функционирует транспорт, если всякому приходится ночевать в городе? А если оговоренный час застанет его вдали от селений, кто запретит ему странствовать дальше или ночевать у дороги?
Я не мог отвыкнуть от такого способа мышления. Сколько бы я ни сталкивался с новыми приказами, сразу представлял, как оно станет выглядеть в повседневности и к чему приведет. Ремень, мой учитель, был в этом несгибаем и объяснял, что каждый ребенок в определенном возрасте хотел бы исправить мир простыми приказами. Ребенок властителя – в том числе. Только он должен понимать, что всякий приказ обладает последствиями, о которых никто наперед не думает, или он может исполняться так или эдак. И что нет таких эдиктов, после которых солнце внезапно погаснет или река остановит свой бег. Оттого и приказы такие нельзя отдавать. Поэтому он неутомимо заставлял меня проверять, к чему мои идеи могут привести. «Не направляй ветер и не приказывай людям ходить на руках», – говаривал он. Это означало, что есть вещи слишком большие и сложные, чтобы они могли меняться иначе, чем естественным путем, а еще – если эдикт непросто выполнить, подданные постараются его игнорировать, где возможно. И ничего с этим не поделать, поскольку тут лежит предел власти. Вот только жрецы Подземной об этом будто не знали. И на каждом шагу я видел попытки направлять ветер и заставлять ходить на руках.
Я не должен так думать. Я не был ни наследником трона, ни, тем более, императором. Я был «Прыщавым» Агиреном. Дурачком, адептом великого жреца, сидящего надо мной на облучке. Меня охватила ярость, но я лишь вперил взгляд в собственные сандалии и полную мусора рыжую пыль улицы.
Когда наша повозка катилась по пустым улицам, на которых не было ничего, кроме мусора и распадающихся халуп из камня и самана, Брус поднял маску, показывая потное и красное от жары лицо. У маски было две части. Одна сидела на голове, вторая, с лицом, поднималась и опускалась в случае необходимости наподобие крышки.
Он набросил капюшон плаща и склонился ко мне с облучка.
– У нас нет выхода, – прошептал. – Мы – жрецы и нам следует идти в храм. Нигде более в городе мы не отыщем ночлега, не вызвав подозрений. Мы справимся. Помни нашу легенду и не бойся. Без этих одежд мы, полагаю, не перейдем через мост.
– Лучше было остаться в кустах при дороге, сын Полынника. Сбросим эти тряпки и переждем в закоулке, как обычные путники, – пробормотал я еле слышно, стараясь не повышать голос. Но я знал, что Брус прав. Только проход с помпой и в одеждах жрецов мог уберечь меня от прикосновения старухи на мосту. От смертельного касания ее пальцев и взгляда в глаза, прикрытые золотыми бельмами. «Ладонь, глаз Матери…»
Я вздрогнул, Брус отер со лба пот и с треском захлопнул маску. Его лицо снова исчезло под блестящей вытянутой личиной, не выражающей ничего.
Красная Башня стояла на большой округлой площади. Она была скверной. Я видал множество разнообразных храмов. Некоторые должны были пробуждать в верных набожный испуг, другие – вводить в возвышенное состояние духа, а некоторые – склонять к глубоким мыслям, столь же далеким от повседневных дел, как звездное летнее небо. Красная Башня выглядела как те странные каменные натеки, что мне приходилось видеть в пещерах и гротах. Широкая у основания, она сужалась кверху, увенчанная странными, высокими бланками, напоминавшими рога или клыки. Выглядела как нечто, выросшее само по себе, а не возведенное каменщиками, плотниками и архитекторами.
На площади царили хаос и толчея. Почти вся она была забита повозками, полными дурры, мекающими овцами и красными буйволами, среди которых ходили солдаты и разнообразнейшие люди в одеяниях множества каст.
Все улицы, ведшие к площади, были заперты армией и забиты толпой, которая в молчанье стояла и таращилась на открывающееся зрелище. Овцы блеяли, крупная скотина отчаянно мычала, и не требовалось быть селянином, чтобы понять: вся эта живность долгие часы не получала питья.
Когда мы подъезжали, толпа медленно поворачивалась в нашу сторону и преклоняла колени. Как и при въезде в город, мы ехали улицей среди склоненных голов и хребтов.
Площадь защищала ощетиненная заостренными кольями деревянная ограда, с тыла подпертая упорами. Два солдата-пехотинца, стоящие по другую сторону, увидав нас, оттянули засеку в сторону и впустили повозку.
Сбоку возносилась голая глыба гарнизона, напротив – каменный храм Простирающего. По крайней мере, так мне казалось, поскольку все статуи были разбиты, а голова приязненного к людям гиганта лежала у подножия лестницы. На дверях был начертан знак Подземного Лона.
Я шел рядом с повозкой, ощущая странную усталость. Весь мой страх сгорел на мосту при виде старухи с протянутой рукой. Он сгорел, и мое тело внутри стало точно обугленным. Казалось, что мне не под силу сделать очередной шаг. Я и правда желал одного: чтобы нас раскрыли и убили.
Я смотрел на огонь, что пылал у стены гарнизона, и на длинный хоровод людей, движущихся между строем солдат и бросающих в огонь свитки. Письма, повести, трактаты и поэмы. Те падали в гудящее пламя, а потом взлетали черными пылающими птицами.
Одни из свитков говорили об одном, другие – об ином. Одни прославляли, другие проклинали. Несли в себе сомнения, тоску, мечты. В Доме Стали мы полагали, что свитки ценнее золота. Что они содержат мысли и души тех, кто давным-давно ушел Дорогой Вверх, но продолжает петь, учить и удивлять. Что свитки живут. Дед мой призвал специальных чиновников, которым надлежало отдавать любой ненужный свиток, за исключением сугубо приватных записок. Они решали, нужно их уничтожить или сохранить. За преднамеренное уничтожение свитков грозило пять лет галер.
А теперь все это шло в огонь. Зачем разносить жар в души? Зачем делать так, чтобы человек тосковал о недостижимом или невозможном? К чему восхищаться отдельными мыслями, а остальные встречать пожатием плеч? Лучше, чтобы все стало единым.
Есть только одна книга. Кодекс Земли. Там можно найти все, что важно, остальное пусть поглотит огонь. Есть лишь то, что сейчас – и перед носом. Есть приказания Матери и будущий мир, когда Та, Из Которой Все Вышло и В Которую Все Вернется, обретет свое наследство. Когда не будет уже ни дня, ни ночи, не будет женщин и мужчин, воды и огня – только единство. Все, что уводит мысли от этой цели, является сомнением, а потому идет в огонь.
