Однако я чувствовал, что кто-то здесь есть. Порой слышал сзади шаги и останавливался – тогда шаги смолкали. Я осматривался и краешком глаза мне удавалось поймать некое быстрое размазанное движение. Неясное пятно алого цвета, ничего более. Может, это был отблеск, а может – просто пятно в моих измученных страхом глазах; а может я слышал эхо, отражающееся от искривленных каменных стен?
Порой мелькали небольшие круглые подворья, а под кривыми стенами виднелись круглые входы в некие мрачные помещения, подобные малым пещерам. Мне казалось, что порой внутри нечто движется. Проводник указал нам на один из входов, легко поклонился и удалился.
Потолок оказался кривым, словно комната была положенной на бок бочкой. Посередине стояла новая железная печка, на каменном полу лежал толстый вышитый матрас.
Кроме того, я увидел еще маты, амитрайский столик из буйволового рога, такой низкий, что за ним приходилось сидеть на земле, а еще маленькую каменную статую Госпожи Страды. Танцующую беременную женщину с серпом и миской, лицом чудовища и головой, увенчанной чепцом из злаков. Она стояла в неглубокой стенной нише, освещенная масляной лампадкой.
Я положил на землю сундучок, завернутый в жесткий от холода плащ, и принялся массировать замерзшие, уставшие от усилий руки.
Брус влез в нишу через низкие дверки и тотчас пал на колени перед статуей.
Я открыл рот, но ничего не сумел сказать.
Услышал, как Брус бормочет, упирая кулаки в пол и уткнувшись лбом в камень.
– Мать… из которой все вышло и в которую все вернется. Ты, что рожаешь, ты, что кормишь, ты, что делишь, ты, что отбираешь. Все, что ни родишь, сама и пожрешь, ибо все есть твое. Лоно, вечный круг, цвет, плод и семя, начало и конец, сила Матери…
Я замер с полуоткрытым ртом. С лицом, какого не устыдился бы Агирен Кысальдым, прыщавый дурачок. Мы были здесь совершенно одни, в пустом помещении, подобном глиняной миске. Здесь не имелось даже углов, где что-то могло бы укрыться.
Я стоял на полу на коленях и глядел на моего соратника. Моего проводника и защитника. Смотрел, как он трижды прикасается лбом к полу, на коленях подползает к статуэтке и тянется к продолговатому, похожему на черное перо предмету в нише.
К небольшому ножу из черного обсидиана.
Я ничего не мог поделать – видел лишь коленопреклоненного, всего в складках алой материи жреца Подземной, скрытого под длинной маской, подобной голове серебряного шершня.
Я смотрел молча, чувствуя, как мороз, ожегший мои руки, волной разливается по всему телу, как ледяные иглы втыкаются в лицо и сердце.
Брус взял ножик и надрезал свой мизинец. Уронил три капли крови в миску в правой руке Госпожи Страды, после чего размазал алую жидкость по зубастому рту и по лону фигурки.
Он охранял меня. Убивал для меня. Вел сквозь страну, сожженную святым огнем. Отчего бы ему предать меня теперь? Я знал это, но все же недоверие разгоралось в моей душе и тлело. Словно искра во мху.
Брус отложил каменное острие, выпрямился и лишь теперь поднял и снял маску. Я увидел, как он, управляясь с ней, на миг сложил руку в кулак и дотронулся большим пальцем до уголка рта. На военном языке это означало «молчи!». Я почувствовал облегчение, но мой страх не исчез.
Брус вытащил из одежд платок и отер им залитое потом лицо.
Я сел и оперся о стену, а когда мой взгляд привык к полутьме нашей комнатки, увидел глиняный кувшин с водой.
Брус пнул меня в бок раньше, как я прикоснулся к его горлышку. Я свалился под стену, чувствуя, как треснули мои ребра; серебряный кубок покатился по полу.
– Не смей протягивать свои паршивые руки, сын луны! – рявкнул он. – Сколько времени должно пройти, пока я не выбью из тебя паршивый эгоизм твоего рода! Не смей тянуться первым! Кто пьет первым, паршивый пес?
Я взглянул на него, но разрубленное шрамом и опаленное солнцем лицо выражало исключительно ярость.
Некоторое время он шумно дышал, потом быстро взглянул вверх и по сторонам. Только на миг, а потом снова воткнул в меня черные безжалостные глаза.
– Сперва Мать, потом… э-э… архиматроны… потом существа освященные, потом, э-э-э… я, – пробормотал я голосом идиота, шмыгнул носом, стоя на коленях с кулаками на полу.
– Потом – дочери земли, пес! – рявкнул он. – И только затем такой пес, как ты! Только палка и может прояснить в твоем мутном лунном лбу, пусть все станет единым! И если ты еще раз произнесешь «я», вырву твой язык!
Он подошел к кувшину, поднял с пола кубок, налил в него воды. Сперва понюхал ее, потом смочил палец и прижал тот к своим губам. Затем коснулся воды кончиком языка и некоторое время ждал, прежде чем отпить малый глоток.
Наконец почти незаметно кивнул и, выпив весь кубок, бросил его мне под ноги.
Потом мы молча сидели под глиняным куполом кельи.
Брус вытер тряпкой внутренности своей маски, надел ее на голову, подняв лицевую часть. Сплел ноги, ладони положил на колени и прикрыл глаза.
Я сидел напротив него: собственно, полулежал на одном боку, поглядывая сквозь округлый вход на мощеную площадь.
Под наклонными стенами маячили темные круглые отверстия точно таких же келий, как наша, но я не мог ничего разглядеть. Казалось порой, что я вижу некое движение во тьме, но это мог быть и обман зрения.
Царила полнейшая тишина и мертвенность. Только небольшие зеленоватые птички прыгали по камням подворья.
Храм был старым. Старым и, кажется, до недавнего времени заброшенным. Слой побелки отвалился от каменных стен, лишаи наползали на поблекшие фрески, в некоторых коридорах еще валялись старые решетки и мусор. Как случилось, что пребывающий в упадке культ Праматери внезапно возродился? Как случилось, что мы не обращали на это внимания? У нас были Ведающие, сильнейшая в мире армия, шпионы и стратеги. Но хватило безумной пророчицы, полгода суши и одной ночи. Одной ночи, в которую все пало. Богатая, пульсирующая жизнью империя превратилась в мертвое поле боя. От всей Тигриной Империи остались лишь я и Брус. Ну, может, еще горсточка недобитков, прячущихся по лесам.
Да благородные безумцы, такие как Лемех, сын Корабела.
Я поймал себя на мысли, что предаюсь зряшным воспоминаниям. Расходую жизненную энергию на пустые, болезненные размышления, которые мучают и ослабляют, но ничего не меняют к лучшему. У меня была крыша над головой. У меня всего-то болели ноги и бок – там, куда попал пинок Бруса. Я успокоил жажду, а из-за постоянного страха не чувствовал голода. Пока я не был и раскрыт. Оставался беглецом. И только. Потому интересовать меня должны лишь дела беглеца. Душевные порывы, свойственные императорам, нужно оставить для императоров. Я ощущал себя адски уставшим, а потому мне надо бы поспать. Собраться с силами. Они понадобятся мне утром.
Я спал недолго и чутко, а потому вскочил, едва услышав эхо шагов. Приближались двое. Один – в деревянной обувке, второй – в мягких войлочных сапогах с ременной плетеной подошвой.
