Прежде чем снова упасть в болезненный сон, подобный смерти, я увидал, как едущий рядом альхальрис снимает с головы сеть, разматывает шарф из бурого платка и подставляет лицо под дождь. Вода смыла растрескавшуюся маску, обнажая обычную человеческую кожу, и тогда человек показался мне похожим на Гульдея. Маленького худого ловкача, который продал нам рыбу. Это был лишь миг. Всадник быстро замотал голову и лицо платком, а потом натянул на макушку косматую от веток и высохшей травы сеть, чтобы снова стать лешим.
Примерно тогда же мы с Брусом оба начали окончательно приходить в себя, но были слишком больны, чтобы думать о бегстве. Мы лежали в небольшой телеге, груженной мешками, слабые как младенцы. Вокруг повозки ехали шестеро странных всадников, сзади шагали два заводных коня.
Голова моя снова разрывалась от боли, все тело оставалось одеревеневшим. Но едва мы начали шевелиться, возница привязал вожжи, поднялся на повозку и связал нас, одного и другого, быстро и равнодушно, словно подготавливал скотину на торг. Не слишком грубо, но уверенно. Между петлями, стянувшими щиколотки и запястья, оставалось по куску веревки. Нам удавалось сидеть и двигаться, но делать мы могли лишь небольшие шажочки. Хуже того, веревка сплетена была настолько умело, что я не замечал узлов, а при любой попытке дернуться петли мгновенно затягивались.
Я и понятия не имел, где нахожусь. Повозка катилась плотиной над пустыми гигантскими заводями, тянувшимися по самый горизонт. На ветвях деревьев висели гирлянды сухих водорослей, а из болотистой воды иной раз торчали крыши изб. Мы ехали страной трясин и скал, трактом, который поднимался все выше, к отдаленной цепи мрачных невысоких гор. День был облачным, а потому я даже не понимал, в какую сторону мы направляемся. Вверху кружили, оглушительно вопя, стаи черных птиц.
Всадники не останавливались ни на минуту. Я видел, как один вдруг перебросил ногу над спиной коня, привстал на одном стремени, а после помочился, не сходя с седла.
Я даже не знал, как долго мы ехали. День, два, десять? Знал только, что я все еще отравлен, что голова моя болит, словно ее пробили, и что одновременно я подыхаю от голода. Странные всадники утоляли голод во время езды, и один из них молча кинул нам баклагу с водой и узелок. Брус подхватил баклагу, и, как и ранее в храме, сперва осторожно смочил язык. На этот раз вода не была отравлена. В узелке же мы нашли несколько полосок соленого, сушенного в дыму мяса, кусочек вяленого сыра и высохшие краюхи хлеба.
Мы поделились и жадно съели все до последней крохи.
– Выходит, если есть нужда, едят и мясо, – негромко обронил один из похитителей. Впервые кто-то из них обратился ко мне со словами.
Я не ответил.
Через некоторое время мужчина, ехавший рядом, склонился в седле и кинул нам два высохших, сморщенных плода, вытащив их откуда-то из-за пазухи.
– Жуйте потихоньку, – приказал. – Они очень кислые, но голова болеть перестанет. Не получите больше воды онемения, потому что иначе не выживете. А умирать необходимо, когда тому придет время.
Потом мы снова молчали. Сидели оба неподвижно, стиснутые между мешками, Брус осторожными движениями пальцев исследовал сплетения веревки, я старался даже не смотреть на него.
Смотрел же я на раскинувшееся до горизонта море грязи, что выглядело так, словно упало оно с неба, накрыв все окрестности; на деревья – мертвые и выкрученные, покрытые клубками водорослей; на тучи птиц, обсевших тела мертвых буйволов, приподнимавшихся из грязи словно небольшие холмы. Я жевал врученный мне плод, твердый и волокнистый. Он и вправду был ужасно кислым, но мне действительно показалось, что боль уменьшается.
В одном месте грязь поглотила целое стадо, виднелся лес рогов и поднятые морды с распахнутыми в ужасе пастями, словно буйволы окаменели в один миг, едва их захлестнул ил. Видел я и фигуры людей с палицами в руках – те тоже торчали из грязи как неподвижные статуи.
– Некогда здесь были села, стада и сады, – сказал тот, что дал нам плоды. – Но когда пришел гнев вашей Матери и на Внутренний Круг пала сушь, здесь разразились ужасные грозы и ливни, каких еще не видывали. С гор сходили водопады грязи. Выжили немногие. Ушли отсюда, а нынче их послали на храмовые поля, чтобы они долбили высохшую землю во славу вашей богини.
– Мы не почитатели Подземной, – сказал я.
– Хватит! – рявкнул другой всадник. – Хватит трепа. Вы не люди. Надеть мешки!
Я пытался сопротивляться, хотя смысла в этом было мало. Возница ударил меня всего раз, коротко, в затылочную впадину, отбирая дыхание, а потом набросил мешок, что доставал до самых локтей, и стянул его шнуром. А позже пинком опрокинул меня вниз лицом. Я слышал еще шум и сдавленный стон Бруса.
Остаток дороги я преодолел вслепую. В темноте и духоте, отданный исключительно на милость слуха.
Хриплые крики птиц, завывание ветра, порой фырканье лошадей и легкий скрип хорошо смазанных осей повозки. Ничего больше.
Не знаю, сколько все продолжалось. Я лежал, погрузившись в страх, бессилие и мрак. Казалось мне, что целую вечность, хотя на самом деле мы добрались до места, полагаю, тогда же, к ночи.
Нам приказали выйти из повозки и, не снимая мешков, повели по крутой каменистой дороге вверх. Решительно, грубо и молча, как всё, что они делали. Без разницы, были эти люди разбойниками или бунтовщиками, они явно не находились на стороне пророчицы. На меня попеременно снисходили то надежда, то полнейшее отчаяние.
Мы взошли высоко, спотыкаясь об острые скалы. Кто-то ослабил шнур, стягивавший мешок внизу, поэтому я сумел различить землю под ногами и, делая мелкие шажочки, насколько позволяла веревка, мог идти в гору, не падая на каждом шагу.
Когда мы наконец поднялись, я совсем выбился из сил. Я едва дышал и чувствовал боль в груди, но, Наконец меня втолкнули сквозь тесное отверстие и стянули с головы мешок.
Но это мало помогло, поскольку в помещении царила непроглядная тьма.
Я осторожно ощупал стены, совершенно гладкие и холодные, словно полированный камень. Пол был таким же, да еще и круглым, будто мы сидели на дне пересохшего колодца. И я не нашел дверь, через которую меня втолкнули. Ничего, лишь гладкая скала.
Потом я сидел, ощупывая ремни и пытаясь понять, как мне их развязать. Узлы казались магическими. Когда их удавалось ослабить в одном месте, они затягивались в другом. Казалось, у них нет ни начала, ни конца.
Я провел в темноте немало времени; на дне колодца не оставалось ничего другого, кроме тьмы, кончиков пальцев, ощупывающих ремни, и сложных петель, оплетающих мои щиколотки и запястья.
Это поддразнивало, поскольку у лешего, что меня связывал, в руках был обычный, даже не слишком длинный кусок веревки, а сплел он его единым быстрым движением, совершенно не раздумывая.
Я знал, что за мной придут: нас не везли бы так далеко лишь затем, чтобы запереть и заморить голодом.
Наконец я нашел способ справиться с веревкой: терпеливо и тщательно, как в искусстве счета без чисел. Это словно найти способ выиграть в тарбисс: мне удалось медленно, раз с одной, раз с другой стороны постепенно ослабить узел, стягивавший запястья.
