Ехали мы молча. Я смотрел в преисполненные отчаянием глаза женщин и детей, и тогда вернулось ко мне чувство, которое Ремень называл «императорским стыдом». Что-то говорило мне, что я должен дать этим людям еду. Я потянулся к сумам, тогда Брус внезапно въехал между мной и голодающими и оттолкнул моего коня своим.
– Прекрати! – прошипел он едва слышно в общем шуме. – Они голодают не из-за тебя, а ты сумеешь накормить едва ли и пару из них. Если покажешь, что раздаешь еду, они разорвут нас на куски. Раздашь все и обречешь себя на смерть. Что будешь есть на пустошах Конца Света? Камни? Взгляни, сколько их! И чем лучше те из них, что сумеют к тебе протолкнуться?
Я промолчал.
Я уже не был императором. Не мог прислать сюда армию, окружить источники и привезти повозки дурры. У меня самого была едва ли горсточка провианта, который ничего не сумел бы здесь изменить: самое большее, кто послабее, получит ножом в бок из-за полоски мяса или куска сыра. Эти люди убегали из страны Праматери. Убегали от кружки воды и миски каши, которые должны были бы там получать от доброты пророчицы. Предпочитали голодать, продавать остатки своих богатств, кладя бесценную посуду и украшения вместе с сапогами и плащами на истрепанные маты, а потом отправляться вглубь пустыни. Только бы подальше. Только бы куда-нибудь в другое место, где не слыхать зова Красных Башен.
Я старался не смотреть им в глаза.
Было так, как говорил Брус. Я привык, хотя часть моего сердца умерла. Окаменела.
– Нынче здесь нет большего богатства, чем дурра, сушеная козлятина, каша или фасоль, – сказал Бенкей. – Золото здесь ничего не значит, как и достоинство. Ты можешь иметь девицу высокого рода за буханку хлеба или меру дурры. За вяленый сыр – даже двух сразу. Негодяи играют в кости на куски хлеба с тем же успехом, что и на золотые шекли. Важно лишь то, с чем можно оправиться в пустыню. Тот, у кого найдутся припасы и два бактриана, может стать богачом. Но что с того, если позже Храм все отберет? При императоре в пустыне были почтовые станции, колодцы, где давали дармовую воду и где можно было купить припасы, там даже стояло несколько корчем. Теперь ничего этого нет. Только каменистый путь на юг да руины.
Около городских ворот стражи не было. Зато виднелись группки сурово выглядевших пестрых оборванцев, обвешанных оружием не хуже нас. Все они позвякивали от золота и драгоценностей, а их грязные кафтаны да портки были сшиты из лучших тканей. Они сидели под стенами в тени и перед работающими, похоже, корчмами или просто бродили по улицам. Мы обращали на себя их внимание. Они переставали бросать кости, рассказывать друг другу веселые историйки, обрывали хохот и замирали на полуслове, провожая нас неприятными взглядами, полными хищных раздумий.
– Дело во вьючных лошадях, – отозвался Сноп. – Создать «наконечник», мечи – в руки, вьючных – внутрь строя. Страхующим маршем.
Зашипела сталь, и мы изменили расстановку лошадей, создав треугольный строй. Во главе ехал Сноп, потом Крюк и я, треугольник замыкали Брус, Бенкей и Н’Деле. Вьючные топотали внутри.
Демонстрации хватило: к нам никто не цеплялся, даже когда мы ехали узкими улочками. Солнце едва окрасило горизонт, показало краешек своего диска, и город тонул еще в глубоких тенях.
Главную площадь я увидел лишь издали, в перспективе нескольких улочек. Засеки из заостренных жердей, солдаты «Змеиного» тимена в полном боевом доспехе – и пустота. А поверху – флажки «Огонь пустыни выжжет зло!», «Пусть все сделается единым!»
– Единым дерьмом, – проворчал Бенкей себе под нос. – Вот вернусь сюда и запру твою подземную дырку факелом, мрачная сука.
Солнце взошло на треть, и со стороны Башни поплыло пронзительное гудение рогов. Звук пронзил меня до самого нутра и пробудил страх. Я вспомнил подземную башню в Аширдыме и почувствовал холод.
Бенкей сплюнул на землю, решительно всадил в зубы трубку, высек огонь о клинок палаша и выпустил клуб медленного бакхунового дыма.
Не знаю, как долго мы ехали закоулками, наполненными спящими под стенами людьми, у которых единственной постелью были их собственные узелки, но я совершенно потерял ориентацию. Однако Брус и Бенкей вели нас уверенно, будто провели в этом городе детство.
Трактир, нужный нам, стоял в предместьях, дальше когда-то наверняка растягивалось кольцо городского пустынного сада, а в нем стояли дома богатых горожан. Теперь остались лишь сухие кусты и бесконечный лагерь, над которым сплетался дым из сотен костров, разожженных из сухого навоза: там пытались приготовить какую-либо еду на начало дня.
Трактир сохранился прилично, за стеной остались даже столы, стоявшие среди остатков сада.
Там сидели десяток-полтора вооруженных людей, лениво грызущих лепешки и запивающих их пряным пивом. Пара человек на земле, кто-то наигрывал на барабанчике. Изнутри доносился запах свежезаваренного отвара со специями и травами, как делал его Н’Деле.
Мы рядком остановились перед низкой стеной, молча глядя на сидевших внутри.
Никто вроде не сделал и жеста. Люди перед трактиром поглядывали на нас дикими, красивыми лицами цвета меди. У них были поблескивающие тигриные глаза, но каждый небрежно пододвинул поближе оружие, легонько опер ладонь о рукоять или ослабил клинок в ножнах.
– Лучше я с ними поговорю, – отозвался Н’Деле. – Это мои земляки. С вами они не захотят толком говорить.
– Хорошо, – ответил Брус. – Н’Гома внутри. Скажи, что мы желаем передать Н’Гоме Мпенензи привет от дядюшки Тигра, который так хорошо о нем заботился. Теперь дядюшка приболел, но хочет еще раз передать ему привет перед смертью.
Н’Деле сошел с коня и открыл ворота.
Начало припекать. Вездесущие мухи окружили нас тучей. Кони нетерпеливо били копытами, хлестали себя хвостами и отгоняли насекомых взмахами голов, мы же стояли неподвижно, бок о бок, меряя равнодушными взглядами кебирийцев, что сидели в саду.
Н’Деле подошел к сидящим и дотронулся кулаком до губ, а потом лба. Ему ответили таким же жестом.
Разговаривали они долго, в половодье кебирийских слов, из которых я понимал немного, но казалось, что они ссорятся. Барабанчик перестал играть.
Потом кто-то поднялся и исчез внутри трактира за бусинами завес, а мы продолжили ждать. Жара давила. Бенкей наклонился к шее лошади и погладил ее со стороны, что-то шепча на ухо.
Мы ждали.
– Ньямбе Н’Гома поговорит с двумя из вас, – наконец произнес гонец, глядя на нас из-за стены. – Коней можете ввести в сад.
Таким образом я и Брус вошли за постукивающую завесу из бусин в темное нутро трактира.
Внутри было холодно, в воздухе стояли клубы тяжело пахнущего дыма, а помещение наполняли вышитые подушки. Огромный кебириец, одетый в белый свободный наряд, лежал на боку, попыхивая трубкой. На низком столике перед ним стояли серебряные чарки, инкрустированный тигель с парящим отваром и драгоценный кувшин с пальмовым вином. Вокруг лежали девицы, одетые лишь в украшения, что чуть поблескивали в темноте.
