Ты свободна…
Свободна.
Она преподнесла тебе неслыханно щедрый подарок, на который отважится не всякая мать. Она вернула тебе свободу. Сколько других на ее месте запричитали бы, ах нет, моя дорогая, это не так, я вас любила, любила, — лишь бы не расставаться с прекрасным образом любящей матери. Она не сжульничала. Ей хватило бесстыдной и беззаботной смелости сказать тебе правду, вывернуть перед тобой душу наизнанку. Поблагодари ее. Отныне тебе нечего бояться. Ты сможешь расти — сама по себе.
Поблагодари ее. И по достоинству оцени жуткий подарок, который она тебе сделала.
Я подняла бокал шампанского. Она чувствовала себя такой радостно взволнованной, что захотела со мной чокнуться. Она захотела выпить, забыться. И я выпила. За свое здоровье.
На следующий день она уже ничего не помнила.
Она мне позвонила.
Сказать спасибо? Завязать беседу — не между ослепленной матерью и обозленной дочерью, а между двумя женщинами, на равных?
Ничего подобного.
Она начала с вопроса:
— Ты что, вчера не платила в ресторане?
— Жерар настоял, что он нас приглашает.
— Почему? Ты что, с ним спишь?
Расход-приход, расход-приход.
Но я не впала в бешенство. Я обратила на нее свой обновленный взгляд, словно направила прожектор, и увидела ее такой, какой никогда не видела раньше — маленькой девочкой, на которую никто не смотрит, которую никто не любит, которую вынуждают склониться перед могуществом денег, бережливости и биржи. Перед детекторным приемником и мужчинами в подтяжках, потрясающими пачками долларов и франков.
Расход-приход, расход-приход. Вот и все, чему ее научили.
Она старательно вытвердила урок. Она была хорошей, послушной дочерью. И приняла уготованную ей судьбу. Подчинилась без лишних слов. Как ее мать, бабушка и все женщины до них. И не существовало такого чувства, такой силы, которые сбили бы ее с указанного пути.
Я ничего не ответила.
Просто сказала: до свиданья.
Никогда не устану говорить тебе: до свиданья.
Раз уж я теперь освободилась, то могла отдаться своей любви — любви к мужчине, похожему на памятник самому себе, и так меня любившему.
Моя свобода началась с тобой.
Ты стал первым мужчиной, который вместе со мной отведает этой новой жизни, изобилующей взаимными дарами и лишенной убийственного взгляда.
Я торопилась сообщить тебе приятную новость. Мне не терпелось проверить, что я не ошибаюсь. Я хотела, чтобы ты сказал мне: «Я тебя люблю», бросился к моим ногам, предлагая мне весь мир и окрестности в придачу, а я обвилась бы вокруг тебя, повторяя: еще, еще, еще слов любви, еще трофеев, еще дротиков. И детей — тысячи детей, чтобы принять всю любовь, которую я жаждала тебе отдать.
Я смотрелась в зеркало, посылая себе воздушные поцелуи.
Я садилась писать, и слова сами текли из-под моего пера.
Той самой ночью, вернувшись из ресторана, я начала эту книгу. Слова теснились у меня в мозгу, и мне не терпелось перенести их на бумагу…
«Я пишу эту книгу ради одного человека…»
Так я ее начала — для разгона. Потом я скорее всего выброшу это начало — потом, когда найду свой ритм, услышу свою мелодию.
«Ради человека, которого я люблю, но от которого хотела убежать, рискуя потерять его, как убежала от многих и многих до него. Вопреки себе. Против собственной воли. Я должна это прояснить. Я не стремилась к резкому разрыву. Я хотела любить этого человека — от макушки до пят, но зловредная судьба все время разлучала меня с ним.
Я пишу эту книгу, выслушав аналогичную историю из уст других женщин — похожих и не похожих на меня. Это история брошенных мужчин и молодых и не очень молодых женщин, обреченных на одиночество, история седовласых китов, непонятно почему выброшенных на берег одиночества.
Я пишу эту книгу, чтобы постараться понять — пока не стало слишком поздно, — чтобы положить конец адской пляске, повторяющейся из года в год. Сегодня я начинаю кое-что во всем этом понимать, но достаточно ли, чтобы лишить силы заклятие? Чтобы остановить механизм, бесперебойно действовавший на протяжении веков? Говорят, все возможно… Очень хотелось бы верить».
Первые наброски этой книги вырывались из меня языками пламени — торжествующего пламени.
Она вернула мне свободу писать.
Она никогда не читала моих книг. Никогда.
Любовь к словам привила мне подтянутая блондинка. Она подбадривала меня, вела к моей первой книге. Трогайте их, говорила мне она, гладьте, берите в ладони, приручайте — она говорила так о словах, написанных на бумаге и внушавших мне такую робость. Смотрите! Они ведь не кусаются! Чего же вы боитесь? Медленно, мягко приучайте их к себе. Пишите.
Я писала. Поначалу во власти изумления. Потом осмелела. Но продолжала чувствовать ошеломление.
Она открыла мне территорию, мою собственную территорию, и я никогда не смогу отблагодарить ее за это. То, чего она не хотела делать сама, она предлагала — от своего имени — сделать мне. Она распахнула передо мной мир, существовавший в ее воображении, мир, который она ощущала, закрыв глаза, но себя в него не пускала. Почему? Этого я так никогда и не узнала. Зато узнала, какой властью она, словно добрая фея, меня наделила. Она была внимательной, строгой. Но полностью уступила мне место. Ни разу она не уподобилась одной из тех самоуверенных и властных матерей, которые заявляют: это я вас создала, без меня вы были бы никем. Ни разу она не потребовала себе ни пяди моих владений, ни крохи моей власти, за расцветом которой следила краешком глаза.
А моя мать…
Она наотрез отказалась читать книги, подписанные моим именем — именем ненавидимого ею мужа. И это имя пишут на обложке заглавными буквами!
Когда я отправляла ей очередную книгу, — правда, делала я это не всегда, иногда злость брала верх, и я не могла заставить себя вывести на конверте ее адрес, — она просто откладывала ее в сторону. Потом прочту. Когда будет время.
Она видела мои книги на полках магазинов. Никогда не покупала. Слишком дорого. Они с ума посходили, ты видела, сколько стоит книга? Листала, стоя возле полки. Потом закрывала и говорила: не понимаю, как такое печатают.
Такое…
— Я ведь прекрасно пишу, — добавляла она. — Я разослала свои рукописи по всем издательствам, и ни одну из них не приняли. А твои… Нет, не понимаю. Когда ты напишешь книгу, которой я смогу гордиться? Мой друг, месье Лаплас, написал превосходную книгу, весьма достойный исторический труд, о Ришелье.
— Да ну? И в каком издательстве она вышла? — Я уже ощерила клыки, готовая кусаться. Слыхом не слыхивала ни о каком Лапласе.
