Люди воображают, что земля под ногами покоится, — в этой идее нет ничего ложного, если только из нее не пытаются вывести идею движения небесных тел, создать на ее основе астрономическую теорию. Так неадекватная идея превращается в идею ложную, в заблуждение. Но и после того как интеллект устранил заблуждение, выяснив причину, вследствие которой «земная твердь» воспринимается нами неадекватно, как покоящаяся, мы не перестаем воображать ее таковой. Воображение по самой природе своей неспособно создавать адекватные идеи.
В посвященном Спинозе очерке втором «Диалектической логики» Ильенков превосходно описал механику формирования чувственных образов — движением живого тела по контуру внешних тел. Незадача в том, что Ильенков принял эти образы за идеи, которые вдобавок счел «адекватными», тем самым полностью смешав содержания воображения и интеллекта. Интеллект (адекватное познание) вообще не имеет дела с внешними контурами тел, это целиком и полностью прерогатива воображения. Адекватным может быть лишь знание причин вещей, но никак не «контуров», не внешних форм их бытия в пространстве-времени. По той причине, что контуры тел обусловлены не только их собственной природой, но и природой внешних тел, действующих на данное тело. Поэтому любое, даже самое точное знание контуров тела оказывается, по Спинозе, неадекватным природе данного тела — смешанной, смутной идеей (idea confusa). В нем смешаны (confundere означает «перемешивать, запутывать») до полнейшей неразличимости действия бесчисленного множества разных по своей природе вещей.
Сами формы пространства и времени не позволяют получить адекватное знание, полагает Спиноза. Интеллект вообще не имеет дела с продолжительностью (duratio) вещей, то есть с их пространственно-временными определениями. Он мыслит вещи всецело «под формой вечности» (sub specie aeternitatis). Спиноза не менее строго, чем Кант, различал чистые формы чувственности и собственно логические формы мышления.
И еще Спинозу не устраивает классическая, восходящая к Аристотелю дефиниция истины как «соответствия мышления и вещи» — совпадения (лат. adaequatio) форм знания и предмета. Как очень верно заметила Половцова,
«истинная или адекватная идея носит в себе самой критерий своей истинности и не зависит ни от какого внешнего критерия, вроде, например, сравнения с объектом, или, как говорит Спиноза, с идеатом… Она не нуждается ни в каком внешнем признаке. Истинная идея должна согласоваться со своим идеатом, но не потому истинна, что она согласуется с ним»
[448].
Спиноза называл согласие знания с предметом «внешним признаком» (denominatio extrinseca) истины [Eth2 df4]. Этот признак действительно присутствует в составе всякой истинной идеи, однако вовсе не он делает идею истинной. Кроме того, ложные идеи тоже всегда соответствуют чему-либо реальному. Идей, начисто лишенных реального содержания, не бывает. Любое заблуждение покоится на поставляемых воображением фактах. Просто факты эти недостаточны для понимания самой сути дела или предмета.
«Всякое заблуждение… бывает лишь частичным и в каждом ошибочном суждении всегда должно быть и нечто истинное»,
— напишет в своей «Логике» старый Иммануил Кант
[449].
Проблема в том, как отделить зерна истины от плевел заблуждения? Сравнить идею вещи с «вещью в себе» — невозможно. Это Спиноза понимал не хуже, чем Кант, и потому он всецело полагался на внутреннюю достоверность истинных идей.
«Несомненно, что истинная мысль отличается от ложной не только внешним признаком, но в особенности внутренним»
[450].
Настоящая истина не нуждается в сравнении с реальной вещью, она сама себя удостоверяет, или, как говорит Спиноза, «veritas sui sit norma» — истина есть критерий себя [Eth2 pr43 sch]. Никакого внешнего критерия, который позволял бы различить истинное от ложного, не существует вовсе!
Это его положение, вне всякого сомнения, направлено своим острием против аристотелевского понимания истины. «Истинная идея должна совпадать с ее предметом (идеатом)»
[451], однако критерием истины это внешнее совпадение ни в коей мере не является. К примеру, если некий мастер создал идею здания, эта последняя может быть истинной, хотя бы ее предмет никогда не существовал, то есть независимо от того, было ли это здание построено. И напротив, если кто-нибудь утверждает, что Петр существует, не зная этого достоверно, его мысль не является истинной, хотя бы Петр и существовал. Следовательно, в самих по себе идеях имеется нечто реальное, что и отличает истинные идеи от ложных [TIE, 21–22]. Это «нечто» Спиноза именует достоверностью (certitudo).
Достоверность не простое отсутствие сомнения или соответствие фактам, принимаемое за «достоверность» в области имагинативного знания, подчеркивала Половцова. Достоверность идеи делает ненужными, попросту излишними какие бы то ни было подтверждения ее извне — как «верификации» фактами чувственного опыта, так и признание со стороны других людей. Если же принятие некой идеи зависит от внешних критериев, обусловлено ими, а не внутренними достоинствами идеи, значит данная идея не истинна. («Неистинная» идея не выражает сущность предмета и является «смутной», но при этом она вовсе не обязательно ложна, уточняет Половцова).
Спинозовская «достоверность», certitudo, — нечто много большее, чем чувство уверенности в своей правоте, чем убеждение в истинности своего знания. Эта достоверность есть предметное содержание идеи, или ее «объективная сущность», говоря языком Спинозы.
«Достоверность есть не что иное, как сама объективная сущность»
[452].
Это его суждение об истине, кажется, насквозь пропитано флюидами догматизма. Однако по существу единственной альтернативой ему в истории философии оказался Кантов агностицизм, утверждавший, что у истины нет совсем никаких критериев — ни внешних, ни внутренних. Поиски же внешних критериев истины, многие столетия ведшиеся в русле эмпирической философии, в XX столетии окончательно зашли в тупик. Доказывать правоту своих идей ссылками на факты опыта, все равно, что стучать кулаком по столу, — такой неутешительный итог подвел исканиям эмпириков один логик-острослов, воспитанник Венской школы и пылкий критик всякого догматизма.
Проблему соотнесения знания с предметом решить нельзя, невозможно — но не потому, что предмет как таковой «не может быть дан» познающему субъекту, как полагал Кант, а потому, что то «знание», которое требует особой проверочной операции соотнесения себя с предметом, не является адекватным. Это мнимое знание, или псевдознание предмета. Знание данного предмета лишь на словах, а не на деле.
