Старик тяжело поднялся со стула и, нетвердо ступая босыми
ногами, согнувшись, ушел из комнаты. Фома посмотрел вслед отцу, колющий
холод страха сжал его сердце. Наскоро умывшись, он спешно пошел в сад...
Там под старой развесистой яблоней, в большом дубовом кресле
сидел отец. Солнечный свет падал сквозь ветви дерева тонкими лентами на белую
фигуру старика в ночном белье. В саду было так внушительно тихо, что даже
шелест ветки, нечаянно задетой платьем Фомы, показался ему громким звуком, — он
вздрогнул... На столе стоял самовар, мурлыкал, как сытый кот, и выбрасывал в
воздух струю пара. В тишине и свежей зелени сада, накануне омытой обильным
дождем, яркое пятно нахально сияющей шумной меди показалось Фоме ненужным, не
подходящим ко времени, месту и чувству, которое родилось в нем при виде
больного, согбенного старика, одетого в белое, одиноко сидящего под кровом
темно-зеленой листвы, в которой скромно прятались румяные яблоки.
— Садись, — сказал Игнат...
— Послать бы за доктором-то...— нерешительно посоветовал
сын, усаживаясь против него...
— Не надо... На воздухе-то отошло будто... А вот чаю хлебну,
авось и еще легче будет...— говорил Игнат, наливая чай, и Фома видел, что
чайник трясется в руке отца.
Молча подвинув к себе стакан, Фома наклонился над ним и с
тяжестью в сердце слушал громкое, короткое дыхание отца...
Вдруг что-то стукнуло по столу так громко, что посуда
задрожала.
Фома вздрогнул, вскинул голову и встретился с испуганным,
почти безумным взглядом отца. Игнат смотрел на сына и хрипло шептал:
— Яблоко упало... пострели его горой! Ведь как из ружья
грохнуло... а?
— Тебе коньяку бы в чай-то... — предложил Фома.
— И так ладно...
Замолчали... Стая чижей пронеслась над садом, рассыпав в
воздухе задорно веселый щебет. И снова зрелую красоту сада обняло торжественное
молчание. Ужас всё еще не исчезал из глаз Игната...
— Господи Иисусе Христе! — вполголоса заговорил он, истово
крестясь. — Н-да... вот он и наступил, — последний-то час жизни...
— Полно, папаша! — прошептал Фома.
— Чего полно?.. Вот попьем чаю, ты пошли за попом да за
кумом...
— Я лучше сейчас...
— Сейчас к обедне ударят... попа нет... да и некуда
торопиться, может, еще отойдет...
И он стал громко схлебывать чай с блюдца...
— Надо бы мне год, два еще пожить... Молод ты... очень боюсь
я за тебя! Живи честно и твердо... Чужого не желай, свое береги крепко...
Ему трудно было говорить, он остановился и потер грудь
рукой.
— На людей — не надейся... многого от них не жди... Мы все
для того живем, чтобы взять, а не дать... О, господи! помилуй грешника!
Где-то вдали густой звук колокола упал в тишину утра. Игнат
с сыном трижды перекрестились...
За первым криком меди раздался второй, третий, и скоро
воздух наполнили звуки благовеста, доносившиеся со всех сторон, — плавные,
мерные, громко зовущие...
— Вот и к обедне ударили, — сказал Игнат, вслушиваясь в гул
меди... — Ты колокола по голосу знаешь?
— Нет, — отвечал Фома.
— Вот этот — слышишь? — басовый такой, это у Николы, Петра
Митрича Вагина жертва... а этот, с хрипотой, это у Праскевы Пятницы...
Поющие волны звона колебали воздух, насыщенный ими, и таяли
в ясной синеве неба. Фома задумчиво смотрел на лицо отца и видел, что тревога
исчезает из глаз его, они оживляются...
Но вдруг лицо старика густо покраснело, глаза расширились и
выкатились из орбит, рот удивленно раскрылся, а из горла вылетел странный,
шипящий звук:
— Ф... ф... ахх...
Вслед за тем голова Игната откачнулась на плечо, а его
грузное тело медленно поползло с кресла на землю, точно земля властно потянула
его к себе. Несколько секунд Фома не двигался и молчал, со страхом и изумлением
глядя на отца, но потом бросился к Игнату, приподнял его голову с земли и
взглянул в лицо ему. Лицо было темное, неподвижное, и широко открытые глаза на
нем не выражали ничего: ни боли, ни страха, ни радости... Фома оглянулся вокруг
себя: как и раньше, в саду никого не было, а в воздухе всё плавал гулкий говор
колоколов... Руки Фомы задрожали, он выпустил из них голову отца, и она тупо ударилась
о землю... Темная, липкая кровь тонкой струёй полилась из открытого рта по
синей щеке...
Фома ударил себя руками в грудь и, стоя на коленях пред
трупом, дико и громко закричал... И весь трясся от ужаса и безумными глазами
всё искал кого-то в зелени сада...
IV
Смерть отца ошеломила Фому и наполнила его странным
ощущением: в душу ему влилась тишина, — тяжелая, неподвижная тишина, безответно
поглощавшая все звуки жизни. Вокруг него суетились знакомые люди; являлись,
исчезали, что-то говорили ему, — он отвечал им, но речи их не вызывали в нем
никаких представлений, бесследно утопая в бездонной глубине мертвого молчания,
наполнявшего душу его. Он не плакал, не тосковал и не думал ни о чем; угрюмый,
бледный, нахмурив брови, он сосредоточенно вслушивался в эту тишину, которая
вытеснила из него все чувства, опустошила его сердце и, как тисками, сжала
мозг.
Похоронами распоряжался Маякин. Он спешно и бодро бегал по
комнатам, твердо постукивая каблуками сапог, хозяйственно покрикивал на
прислугу, хлопал крестника по плечу и утешал его:
— А ты, парень, чего окаменел? Отец был стар, ветх плотью...
Всем нам смерть уготована, ее же не избегнешь... стало быть, не следует прежде
времени мертветь... Ты его не воскресишь печалью, и ему твоей скорби не надо,
ибо сказано: «Егда душа от тела имать нуждею восхититися страшными аггелы —
всех забывает сродников и знаемых...», значит, весь ты для него теперь ничего
не значишь, хоть ты плачь, хоть смейся... А живой о живом пещись должен... Ты
лучше плачь — это дело человеческое... очень облегчает сердце...
Но и эти речи ничего не задевали ни в голове, ни в сердце
Фомы.
Он очнулся в день похорон благодаря настойчивости крестного,
всё время усердно и своеобразно старавшегося возбудить его подавленную душу.
День похорон был облачен и хмур. В туче густой пыли за
гробом Игната Гордеева черной массой текла огромная толпа народа; сверкало
золото риз духовенства, глухой шум ее медленного движения сливался с
торжественной музыкой хора архиерейских певчих. Фому толкали и сзади и с боков;
он шел, ничего не видя, кроме седой головы отца, и заунывное пение отдавалось в
груди его тоскливым эхом. А Маякин, идя рядом с ним, назойливо и неустанно
шептал ему в уши:
— Гляди, сколько народу прет — тысячи!.. Сам губернатор
пришел отца твоего проводить... городской голова... почти вся дума... а сзади
тебя — обернись-ка! — Софья Павловна идет... Почтил город Игната...
