Она говорила быстро, большая часть ее слов исчезала в свисте
и шипении; выделялись лишь те слова, которые она выкрикивала визгливым,
раздраженным голосом. Концы платка торчали на голове у нее, как маленькие
рожки, и тряслись от движения ее челюсти. Фома при виде ее взволнованной и
смешной фигуры опустился на диван. Ежов стоял и, потирая лоб, с напряжением
вслушивался в ее речь...
— Так и знайте! — крикнула она, а за дверью еще раз сказала:
— Завтра же! Безобразие...
— Ч-чёрт! — прошептал Ежов, тупо глядя на дверь.
— Н-да-а! Строго! — удивленно поглядывая на него, сказал
Фома.
Ежов, подняв плечи, подошел к столу, налил половину чайного
стакана водки, проглотил ее и сел у стола, низко опустив голову. С минуту
молчали. Потом Фома робко и негромко сказал:
— Как всё это произошло... глазом не успели моргнуть, и —
вдруг такая разделка... а?
— Ты! — вскинув голову, заговорил Ежов вполголоса,
озлобленно и дико глядя на Фому. — Ты молчи! Ты — чёрт тебя возьми... Ложись и
спи!.. Чудовище... Кошмар... у!
Он погрозил Фоме кулаком. Потом налил еще водки и снова
выпил...
Через несколько минут Фома, раздетый, лежал на диване и
сквозь полузакрытые глаза следил за Ежовым, неподвижно в изломанной позе
сидевшим за столом. Он смотрел в пол, и губы его тихо шевелились... Фома был
удивлен — он не понимал, за что рассердился на него Ежов? Не за то же, что ему
отказали от квартиры? Ведь он сам кричал...
— О, дьявол!.. — прошептал Ежов и заскрипел зубами.
Фома осторожно поднял голову с подушки. Ежов, глубоко и
шумно вздыхая, снова протянул руку к бутылке... Тогда Фома тихонько сказал ему:
— Пойдем лучше куда-нибудь в гостиницу... Еще не поздно...
Ежов посмотрел на него и странно засмеялся, потирая голову
руками. Потом встал со стула и кратко сказал Фоме:
— Одевайся!..
И, видя, как медленно и неуклюже Фома заворочался на диване,
он нетерпеливо и со злобой закричал:
— Ну, скорее возись!.. Оглобля символическая!
— А ты не ругайся! — миролюбиво улыбаясь, сказал Фома. —
Стоит ли сердиться из-за того, что баба расквакалась?
Ежов взглянул на него, плюнул и резко захохотал...
XIII
— Все ли здеся? — спросил Илья Ефимович Кононов, стоя на
носу своего нового парохода и сияющими глазами оглядывая толпу гостей. —
Кажись, все!
И, подняв кверху свое толстое и красное счастливое лицо, он
крикнул капитану, уже стоявшему на мостике у рупора:
— Отваливай, Петруха!
— Есть!..
Капитан обнажил лысую голову, истово перекрестился, взглянув
на небо, провел рукой по широкой черной бороде, крякнул и скомандовал:
— Назад! Тихий!
Гости, следуя примеру капитана, тоже стали креститься, их
картузы и цилиндры мелькнули в воздухе, как стая черных птиц.
— Благослови-ко, господи! — умиленно воскликнул Кононов.
— Отдай кормовую! Вперед! — командовал капитан. Огромный
«Илья Муромец» могучим вздохом выпустил в борт пристани густой клуб белого пара
и плавно, лебедем, двинулся против течения.
— Эк пошел! — с восхищением сказал коммерции советник Луп
Резников, человек высокий, худой и благообразный. — Не дрогнул! Как барыня в
пляс!..
— Левиафан! — благочестиво вздыхая, молвил рябой и сутулый
Трофим Зубов, соборный староста, первый в городе ростовщик.
День был серый; сплошь покрытое осенними тучами небо
отразилось в воде реки, придав ей холодный свинцовый отблеск. Блистая свежестью
окраски, пароход плыл по одноцветному фону реки огромным, ярким пятном, и
черный дым его дыхания тяжелой тучей стоял в воздухе. Белый, с розоватыми
кожухами, ярко-красными колесами, он легко резал носом холодную воду и разгонял
ее к берегам, а стекла в круглых окнах бортов и в окнах рубки ярко блестели,
точно улыбаясь самодовольной, торжествующей улыбкой.
— Господа почтенная компания! — сняв шляпу с головы,
возгласил Кононов, низко кланяясь гостям. — Как теперь мы, так сказать, воздали
богу — богови, то позвольте, дабы музыканты воздали кесарю — кесарево!
И, не ожидая ответа гостей, он, приставив кулак ко рту,
крикнул:
— Музыка! «Славься» играй!
Военный оркестр, стоявший за машиной, грянул марш.
А Макар Бобров, директор купеческого банка, стал подпевать
приятным баском, отбивая такт пальцами на своем огромном животе:
— Славься, сла-авься, наш русский царь — тра-ра-та! Бум!
— Прошу, господа, за стол! Пожалуйте! Чем бог послал...
Покорнейше прошу... — приглашал Кононов, толкаясь в тесной группе гостей.
Их было человек тридцать, все солидные люди, цвет местного
купечества. Те, которые были постарше, — лысые и седые, — оделись в старомодные
сюртуки, картузы и сапоги бутылками. Но таких было немного: преобладали
цилиндры, штиблеты и модные визитки. Все они толпились на носу парохода и
постепенно, уступая просьбам Кононова, шли на корму, покрытую парусиной, где
стояли столы с закуской. Луп Резников шел под руку с Яковом Маякиным и,
наклонясь к его уху, что-то нашептывал ему, а тот слушал и тонко улыбался.
Фома, которого крестный привел на торжество после долгих увещаний, — не нашел
себе товарища среди этих неприятных ему людей и одиноко держался в стороне от
них, угрюмый и бледный. Последние два дня он в компании с Ежовым сильно пил, и
теперь у него трещала голова с похмелья. Ему было неловко в солидной компании;
гул голосов, гром музыки и шум парохода— всё это раздражало его.
Он чувствовал настоятельную потребность опохмелиться, и ему
не давала покоя мысль о том, почему это крестный был сегодня так ласков с ним и
зачем привел его сюда, в компанию этих первых в городе купцов? Зачем он так
убедительно уговаривал, даже упрашивал его идти к Кононову на молебен и обед?
Приехав на пароход во время молебна, Фома стал к сторонке и
всю службу наблюдал за купцами.
Они стояли в благоговейном молчании; лица их были
благочестиво сосредоточены; молились они истово и усердно, глубоко вздыхая,
низко кланяясь, умиленно возводя глаза к небу. А Фома смотрел то на одного, то
на другого и вспоминал то, что ему было известно о них.
Вот Луп Резников, — он начал карьеру содержателем публичного
дома и разбогател как-то сразу. Говорят, он удушил одного из своих гостей,
богатого сибиряка... Зубов в молодости занимался скупкой крестьянской пряжи.
Дважды банкротился... Кононов, лет двадцать назад, судился за поджог, а теперь
тоже состоит под следствием за растление малолетней. Вместе с ним — второй уже
раз, по такому же обвинению — привлечен к делу и Захар Кириллов Робустов —
толстый, низенький купец с круглым лицом и веселыми голубыми глазами... Среди
этих людей нет почти ни одного, о котором Фоме не было бы известно чего-нибудь
преступного.
