Часа два говорил Игнат сыну о своей молодости, о трудах
своих, о людях и страшной силе их слабости, о том, как они любят и умеют
притворяться несчастными для того, чтобы жить на счет других, и снова о себе, —
о том, как из простого работника он сделался хозяином большого дела.
Мальчик слушал его речь, смотрел на него и чувствовал, что
отец как будто всё ближе подвигается к нему. И хоть не звучало в рассказе отца
того, чем были богаты сказки тетки Анфисы, но зато было в них что-то новое —
более ясное и понятное, чем в сказках, и не менее интересное. В маленьком
сердце забилось что-то сильное и горячее, и его потянуло к отцу. Игнат, должно
быть, по глазам сына отгадал его чувства: он порывисто встал с места, схватил
его на руки и крепко прижал к груди. А Фома обнял его за шею и, прижавшись
щекой к его щеке, молчал, дыша ускоренно.
— Сынишка!.. — глухо шептал Игнат, — Милый ты мой... радость
ты моя!.. Учись, пока, я жив... Э-эх, трудно жить!
Дрогнуло сердце ребенка от этого шёпота, он стиснул зубы, и
горячие слезы брызнули из его глаз...
Пароход шел назад, вверх по Волге. Душной июльской ночью,
когда небо было покрыто густыми черными тучами и всё на реке было зловеще
спокойно, — приплыли в Казань и встали около Услона в хвосте огромного каравана
судов. Лязг якорных цепей и крики команды разбудили Фому; он посмотрел в окно и
увидал: далеко, во тьме, сверкали маленькие огоньки; вода была черна и густа,
как масло, — и больше ничего не видать. Сердце мальчика жутко вздрогнуло, и он
стал внимательно слушать. Откуда-то долетала еле слышная жалобная песня,
унывная, как причитание; на караване перекликались сторожа, сердито шипел
пароход, разводя пары... Черная вода реки грустно и тихо плескалась о борта
судов. Всматриваясь во тьму пристально, до боли в глазах, мальчик различал в
ней черные груды и огоньки, еле горевшие высоко над ними .. Он знал, что это
были баржи, но знание не успокаивало его, сердце билось неровно, а в
воображении вставали какие-то пугающие темные образы.
— О-о... о!.. — донесся издали протяжный крик и закончился
похоже на рыдание... Вот кто-то прошел по палубе к борту парохода...
— О-о-о...— раздалось опять, но уже где-то ближе...
— Яфим! — вполголоса заговорили на палубе. — Чёрт! Вставай!
Бери багор...
— О-о-о!.. — застонали где-то близко, и Фома, вздрогнув,
откачнулся от окна.
Странный звук подплывал всё ближе и рос в своей силе, рыдал
и таял в черной тьме. А на палубе тревожно шептали:
— Яфимка! Да встань — гость плывет!
— Де? — раздался торопливый вопрос... По палубе зашлепали
босые ноги, послышалась возня, мимо лица мальчика сверху скользнули два багра и
почти бесшумно вонзились в густую воду...
— Го-о-о-сть! — зарыдали где-то близко, и раздался тихий,
странный плеск воды.
— Мальчик дрожал от ужаса пред этим грустным криком, но не
мог оторвать своих рук от окна и глаз от воды.
— Зажги фонарь... не видать ничего!..
И вот на воду упало пятно мутного света... Фома видел, что
вода тихо колышется, рябь идет по ней, точно ей больно и она вздрагивает от
боли.
— Гляди... гляди!.. — испуганно зашептали на палубе.
В то же время в пятне света на воде явилось большое,
страшное человеческое лицо с белыми оскаленными зубами. Оно плыло и
покачивалось на воде, зубы его смотрели прямо на Фому, и точно оно, улыбаясь,
говорило:
«Эх, мальчик, мальчик... хо-олодно!..»
Багры дрогнули, поднялись в воздухе, потом снова опустились
в воду.
— Пихай его... веди!.. Смотри — подобьет в колесо... Багры
скользили по борту и царапались об него со звуком, похожим на скрип зубов.
Шлепанье ног о палубу постепенно удалялось на корму... И вот там вновь раздался
стонущий заупокойно возглас:
— Го-о-ость...
— Тятя! — закричал Фома. — Тя-ятя... Отец вскочил на ноги и
бросился к нему.
— Что там? Что они делают? — кричал Фома. Огромными прыжками
Игнат выскочил вон из каюты с диким ревом. Он возвратился скоро, раньше, чем
Фома, качаясь на ногах и оглядываясь вокруг себя, добрался от окна до отцовской
постели.
— Испугали тебя, — ну, ничего! — говорил Игнат, взяв его на
руки. Ложись-ка со мной...
— Что это? — тихо спрашивал Фома.
— Это, сынок, ничего... Это — утопший... Утонул человек и
плывет... Ничего. Ты не бойся, он уже уплыл...
— Зачем они толкали его? — допрашивал мальчик, крепко
прижавшись к отцу и закрыв глаза от страха...
— А — так уж надо... Подобьет его вода в колесо... нам, к
примеру... завтра увидит полиция... возня пойдет, допросы... задержат нас. Вот
его и провожают дальше... Ему что? Он уж мертвый... ему это не больно, не
обидно... а живым из-за него беспокойство было бы... Спи, сынок!..
— Так он и поплывет?
— Так и поплывет... Где-нибудь вынут — схоронят...
— А рыба его съест?
— Рыба не ест человечье тело... Раки едят...
Страх Фомы таял, но пред глазами его всё еще покачивалось на
черной воде страшное лицо с оскаленными зубами.
— А он кто?
— Бог его знает! Ты скажи о нем богу: господи, мол, упокой
душу его!
— Господи, упокой душу его! — шёпотом повторил Фома.
— Ну, вот... И спи, не бойся!.. Он уж теперь далеко-о!
Плывет себе... Вот — не подходи неосторожно к борту-то, — упадешь этак — спаси
бог! — в воду и...
— А он тоже упал?
— Известно, упал... Может, пьян был... А может, сам
бросился... Есть и такие, которые сами... Возьмет да и бросится в воду... И
утонет... Жизнь-то, брат, так устроена, что иная смерть для самого
человека-праздник, а иная — для всех благодать!
— Тятя...
— Спи, родной...
III
В первый же день школьной жизни Фома, ошеломленный живым и
бодрым шумом задорных шалостей и буйных детских игр, выделил из среды мальчиков
двух, которые сразу показались ему интереснее других. Один сидел впереди его.
Фома, поглядывая исподлобья, видел широкую спину, полную шею, усеянную
веснушками, большие уши и гладко остриженный затылок, покрытый ярко-рыжими
волосами.
Когда учитель, человек с лысой головой и отвислой нижней
губой, позвал: «Смолин, Африкан!» — рыжий мальчик, не торопясь, поднялся на
ноги, подошел к учителю, спокойно уставился в лицо ему и, выслушав задачу, стал
тщательно выписывать мелом на доске большие круглые цифры.
— Хорошо, — довольно! — сказал учитель. — Ежов, Николай, —
продолжай!
«Один из соседей Фомы по парте, — непоседливый маленький
мальчик с черными мышиными глазками, — вскочил с места и пошел между парт, за
всё задевая, вертя головой во все стороны. У доски он схватил мел и, привстав
на носки сапог, с шумом, скрипя и соря мелом, стал тыкать им в доску,
набрасывая на нее мелкие, неясные знаки.
