– Сеньора, наша прогулка закончена. Мне нечего больше сказать о Боге. Я вижу Бога.
– Берем это воспоминание с собой? – спросила Сарита, которой не терпелось отправиться дальше.
Лала вспыхнула:
– Нет.
– Конечно берем! – сказал отец. – Пусть оно будет первым из множества таких событий – по ним можно узнать жизнь моего внука.
– А следующее какое? – не унималась Сарита, хватая сумку.
– У меня есть идея, – сказал Леонардо с вдохновенным блеском в глазах.
Под протестующий ропот Лалы комната закружилась, с каждым поворотом то освещаясь ярким светом, то погружаясь во тьму. Женский стон не умолкал, становясь все пронзительнее и настойчивее. Вдруг возникло другое помещение, освещенное лампами дневного света, с блестящими металлическими предметами.
– Больница? – пробормотала Сарита, прислонившись к мерцающей стене. – Мне бы присесть опять.
Отец подтащил ей железный стул. Стон прекратился. Они смотрели на представшее им зрелище. Сейчас она была свидетельницей не смерти своего сына, а его появления на свет.
– Почему такая тишина? – спросил Леонардо. – Что, уже? Он родился?
– Да, – вспомнила Сарита.
Разговоры в помещении затихли с последними потугами матери. Кое-кто лишь беспокойно перешептывался. Медсестра хлопотала над новорожденным, пытаясь заставить его начать дышать. Врач занимался Сарой, неподвижно лежавшей на кровати. Она была бледна как смерть и слишком вымотана, для того чтобы прислушиваться, издает ли ее младенец какие-либо звуки.
– Все думали, что мы оба умрем тем утром, – вспоминала старая женщина.
В операционной повисло ожидание несчастья. Матери нужна была неотложная помощь, и медсестру, державшую ребенка, позвали ассистировать. Она положила безжизненное тельце на металлический стол как жертвоприношение судьбе.
Лала заметила:
– Тут пахнет страхом. И очень сильным. – Она отошла от дальней стены и встала в центре, принюхиваясь точеным носиком. – Да, страх… Смешанный с кровью. – Она с отвращением попятилась.
– Что, не в вашем вкусе? – поддразнил ее старик.
Лала не обратила на него внимания и неодобрительно обвела взглядом комнату. Кровь была повсюду. Ею были запятнаны простыни, в ней были обессилевшая мать и встревоженный врач. Ею был забрызган белый кафельный пол и испачкана металлическая поверхность, на которой лежало тело младенца, холодное и безмолвное. И здесь действительно пахло. Пахло медными рудниками и навозом. Пахло плодородием – чем-то таинственным, неразгаданным. Это был запах жизни.
– Не в моем, – согласилась она. – Я предпочитаю мой мир, в котором все имеет свое название, миру, где все сочится и корчится.
– Ваш мир – и не мир вовсе, моя дорогая.
– Это как раз тот мир, в котором когда-то жили вы, – только без всей этой мерзкой грязи.
Они враждебно смотрели друг на друга, тишина в комнате становилась напряженной.
– Отец, – не выдержала Сарита. – Еще раз я не вынесу этого ужаса! Он не дышит!
– Подожди, hija
[18], – сказал старик. – Вот так…
Дон Леонардо, открыв ладонь, протянул правую руку к бездыханному младенцу, тот пошевелился, и в нем явно началась какая-то борьба. Слабенькие легкие малыша расширились и сократились, всосав в себя воздух. При следующем вдохе тело его сотряслось, тишина была нарушена, и мальчик заявил о себе оглушительным воплем. Его мать вскрикнула сквозь полуобморок и, дернувшись в сторону сына, едва не свалилась с кровати. Медсестра уронила ящик с грязными полотенцами и взвизгнула от испуга.
– Да, пришлось ему потрудиться! – смеясь, сказал Леонардо. – И сегодня ему нелегко придется, дочь моя.
– Мы теряем драгоценное время, – сказала Лала тоном непререкаемого авторитета. – Разве не я во главе этой экспедиции?
– Конечно ты, – ответила ей Сарита.
Она подняла свою нейлоновую сумку, встала и направилась к этой женщине, стоявшей в центре помещения, а вокруг врачи и медсестры праздновали чудесное воскрешение матери и ребенка. У Сариты была миссия, а времени в обрез. Если таинственная спутница знает, что к чему, нужно ее слушаться.
Она кивнула отцу, и три призрачных гостя вышли из комнаты. Старушка шла впереди. Леонардо оглянулся на операционную, восхищаясь тем чудом, которое только что произошло в этом хаосе. Ему показалось, что у стены стоит кто-то знакомый, он хотел приглядеться, но его тут же вытолкнули за дверь. Шедшая за ним вплотную Лала тоже помедлила у выхода и обернулась.
Ей было хорошо видно, что в свете операционной лампы стоит Мигель Руис. Сейчас это был взрослый мужчина, и он сиял, хоть и был одет в больничный халат. Таким его в последний раз видела Сарита – человеком, которого инфаркт недавно вышвырнул из людской игры в пространство между двумя мирами. На его халате видны были пятнышки крови, брызнувшей при его собственном рождении. Это были меты человечности, к которой Лала питала такое отвращение. Она подозревала, что он пришел сюда, чтобы ощутить, как его ждут, чтобы вспомнить тот трепет бесстрашного дерзновения, который испытывает новорожденный, когда, резко вдохнув, с неистовым торжествующим воплем очертя голову бросается в человеческое видение. Он пришел посмотреть и поразмышлять.
Мигель и Лала молча встретились взглядами. Они узнали друг друга, каждый словно увидел себя в зеркале, но смотрели они друг на друга по-разному. Глаза Мигеля светились полнотой любви, без тени страха и сомнения. В ее же глазах затаилось подозрение и ожидание утраты.
В тот миг трудно было сказать, понимает ли кто-то из них, что можно быть вместе, смеяться, сладко отдаваться желанию. Трудно было представить, сколько разных ответвлений может быть у этого пути. Лала, похоже, была капризной, как любая женщина, и жаждала направить события сновидения по своему руслу. Слыша, что ее зовет Сарита, Лала подарила Мигелю лишь тень улыбки и исчезла. А он так и стоял в операционной. Дверь за гостями захлопнулась, и он позволил воображению бережно унести его в другое видение – из забытого времени, когда чувства были взаимными.
4
Мне становится спокойнее оттого, что сейчас я снова вижу Сариту с ее достопочтенным отцом, что они так живы в моей памяти. Когда я был маленьким, моя мать была единственной женщиной, которую я по-настоящему знал. У меня были старшие сестры, но они успели выйти замуж, и со мной рядом их не было. Я обожал свою мать и почитал ее выше всех других существ. Она была красивой, мудрой и чистой. Для меня она была пресвятой девой – ею же представала в моем юном воображении каждая женщина, а созревая, я был готов считать таковыми и всех девочек.
Взрослея, я видел, как мои старшие братья встречаются со своими подругами, и завидовал их невозмутимости и умению обходиться с противоположным полом. Меня поражало, насколько они уверены в себе, казалось, они обладают особыми способностями и редким даром проникновения в сознание женщины, сам же я почти не надеялся достичь такого же успеха в любовных делах. Но ведь надежда – плутишка. Она питает жаждущие сердца иллюзиями, совсем как мой прадед Эсикио. Она соблазняет ум обещаниями, которые не может сдержать. Впрочем, моему успеху у женщин помогла не надежда, а действие.
