При этом Лала смотрела на молоденькую учительницу с неодобрением.
– Что же это она так убого выглядит? – обратилась она к своим спутникам. – Учитель – важнейшая из профессий, а она подходит к ней без всякого вкуса! Почему не на каблуках? И не красится. Учеба должна возбуждать интерес, не так ли?
– Смотря как возбуждать; если так, как я подумал, то не должна, – сказал старик, поправляя галстук и разглядывая учительницу, одетую в кофту и простую юбку. – Если представить, что она скинула одежду, тогда…
– Papá, здесь же дети!
– Недалеко от животных ушел, – с презрительной улыбкой пробормотала рыжеволосая.
– Хватит! – прикрикнула на них Сарита. – Хоть мы тут и с первоклашками, но мы же не дети, в конце концов! – Она обвела взглядом комнату. – Где же Мигель, шестилетка?
– Вон он, у окна, витает в облаках, – откликнулась Лала. – Но дело не в нем. Внимайте музыке знаний, этой песенке о силе и возможностях.
– Поздравляю вас с первым днем вашей учебы, – с сияющим лицом пропела учительница. – Меня зовут сеньорита Трухильо. Я понимаю, что вы волнуетесь. Кому-то из вас, может быть, страшновато, кто-то в восторге, но все вы собрались здесь – так же, как когда-то ваши родители, братья и сестры, – чтобы научиться тому, что значит быть человеком в нашей великой стране.
– Быть человеком?.. – прошептал Леонардо.
– Ну, они ведь недалеко от животных ушли, – повторила рыжеволосая.
– И я надеюсь, что все вы будете усердно учиться, – продолжала сеньорита Трухильо. – Если очень хорошо постараетесь, то достигнете совершенства, а это – то, к чему все мы стремимся.
Леонардо, не сходя с места, поворачивался на каблуках, чтобы обозреть двадцать маленьких мальчиков и девочек.
– Да разве они и так не совершенны? – воскликнул он и сделал рукой жест, как бы заключая в объятия все эти совершенные детские головы. – Что несовершенного может быть в этих ангелах?
– Они же ничему еще не научились! – возразила Лала. – Думать почти совсем не умеют, не способны ничего оценить. Они с трудом строят предположения, а святые верования легко пролетают мимо их ушей.
– С каких это пор ты церковницей стала?
– С религией я всегда дружила, – высокомерно заявила Лала, – и всецело поддерживаю неумолимый суд Божий.
– Аминь, – подытожила Сарита, перекрестившись. Она считала правильным соглашаться с любыми утверждениями, если они произнесены набожно. Не успела она поцеловать свой большой палец, как свет утреннего солнца погас. Она обнаружила, что сидит на скамье в сумрачной часовне, где висит дым.
– Мы что, в церкви? – растерянно спросила она.
– Боже! – воскликнул дон Леонардо. – Вы зашли слишком далеко, сеньора!
Лала свирепо посмотрела на него, глаза ее горели.
Сарита переводила удивленный взгляд с одного на другого.
– Что это вы оба вытворяете? – Она разглядывала церковные скамьи. – Это место никаким боком не касается моего сына или его воспоминаний.
– Как раз касается, – ответила ей Лала, обрадовавшись поводу отвлечься от дона Леонардо.
Тут они увидели священника – он шел в сторону алтаря. Не заметив их, он прошел к первой скамье, где тихо сидела Сара, молодая жена и мать. Рядом, бесшумно перебегая от скамьи к скамье, играли в салки ее четыре сына.
– Ах, вот! – воскликнула Сарита. – Это я с моими мальчиками!
– Помнишь? – спросила ее спутница. – Как добрый священник предрек тебе, что твой тринадцатый ребенок будет менять мир к лучшему?
– Помню, помню. Он сказал тогда, что Мигель будет важным вестником.
– Это было до того, как он объявил его грешником, или уже после? – вмешался Леонардо.
Рыжеволосая не обратила на него внимания и наклонилась к Сарите поближе.
– А ведь вестник – это не кто иной, как слуга знаний.
– Чтобы стать великим вестником, нужно быть настоящим человеком, – твердо сказал дон Леонардо.
Лала снова бросила на него сердитый взгляд, но Сарита ударилась в воспоминания и завладела их вниманием.
– Помню то время, когда он подрос и почувствовал свою силу, – говорила она. – Я-то уже про нее знала. Ему тогда десять лет исполнилось; здесь, в классе, он меньше. Как-то раз я говорила с ним про жадность и себялюбие, про то, как мы сами себе плохо делаем, когда других не уважаем. Когда я закончила говорить, он так серьезно на меня посмотрел – точно мышка испуганная. «Мам, а я эгоист?» – спросил он меня. Что мне оставалось – только рассмеяться. Я поддразнила его и сказала: «Ну да, мой хороший. Ты эгоист, а мать твоя такая вот прямо благородная». Не подумав, я пошутила, конечно, да он и внимания не обратил. Задумался сильно – видно, правду от скрытой лжи отделить хотел.
Дон Леонардо сел рядом с ней и взял ее за руку, надеясь, что поможет ей все вспомнить.
– Он мне улыбнулся, – продолжала Сарита. – Ласково так улыбнулся, понимающе, заботливо. Мне захотелось обнять его, защитить, но по этой вот улыбке его я поняла – не надо. По ней понятно мне стало – вырос он и сам правду ухватить уже может маленькими своими ручонками. Если и есть в нем себялюбие, он найдет средство с ним справиться. Мне вспомнилось тогда то, что я и так всегда знала, без священника с его премудростью: что людям однажды очень нужно станет, чтоб Мигель поговорил с ними, глазами встретился, рукой прикоснулся, улыбка его, что так покоряет, нужна будет. По тому, как он мне в тот особенный день улыбнулся, мне стало ясно – он от меня отдаляется. Мы как будто тонкой нитью связаны были друг с дружкой – и это стало уходить.
– Девочка моя, вы и тогда крепко были связаны, и сейчас эта нить не слабее, – заверил ее отец.
Лала раздраженно отвернулась, ей хотелось, чтобы священник поговорил с молодой Сарой, поведал ей что-нибудь о превосходстве ума вместо этого вздора про эмоциональную связь. А иначе зачем нужно было именно это воспоминание? Только для того, чтобы напомнить о силе слов.
– Дело в том… – снова попыталась было она донести свою мысль до отца и дочери.
– Сеньора, она знает, в чем дело, – перебил ее Леонардо.
– Моя любовь вернет его, – тихо сказала Сарита. – Нить между нами – а ее не разорвать – сейчас нужно беречь. Его наследство нужно…
Лала ухватилась за слово:
– Его наследие – в умах каждого, кого он коснулся! Он – это память. Он – мысль, и слова его эхом отдаются сквозь века.
Дон Леонардо слушал, как голос Лалы возносится к высокому куполу часовни, и не стал ничего говорить. Прежде чем встать, он в знак поддержки сжал руку Сариты. Это ее задача, а не его – не поддаваться голосу, который старается завоевать ее разум.
– А мне ведь и правда нужно быть в другом месте, – едва внятно, но так, чтобы его услышали, произнес старик. – Счастливо вам, дамы, – улыбаясь, сказал он, – до следующего раза!
