– Старина, я не виноват, – стал защищаться Гандара. – Это другие сущности поработали – мерзкие, презренные существа. Ты же знаешь, как это бывает.
– Я бы этому поверил, когда был живой, – с насмешкой сказал его товарищ, – но теперь-то мы по другую сторону, Гандара. Посмотри вокруг. Ты видишь какие-нибудь сущности?
– Тут только ты и я, – признал тот, пожимая плечами.
– Только ты да я, и то мы всего лишь фикция из видения.
Гандара, по-видимому, обиделся. Он с силой обеими руками хлопнул себя по животу.
– Разве это похоже на видение, padrón?
[45] А ну потрогай!
Он хотел взять Эсикио за руки, но тот пошел прочь. Дорога вела на юг, к поросшим сосной холмам, и Эсикио направился в их сторону. Над ними, поперек их пути, с криками пронесся орел.
– А ну-ка потрогай видение, трус! – не унимался Гандара, догоняя друга.
– Нет никаких мерзких сущностей, старик, есть только ты, – сказал Эсикио, когда приятель поравнялся с ним. – А ты всего лишь мысленный образ и опасен не более, чем образ.
– Но и не менее, – пытаясь отдышаться, сказал Гандара. – Не менее опасен.
С этим не поспоришь, подумал Эсикио. Он почувствовал раздражение и не стал больше ничего говорить. Ему хотелось, чтобы из их предприятия что-нибудь вышло. Он хотел, чтобы Мигель почувствовал, как страдает эта женщина, чтобы это снова взяло его за душу. Ему хотелось, чтобы разгорелись страсти, чтобы любовь встряхнула дух человека и вернула его к жизни. Умереть несколькими смертями, несущими смысл, Эмме было полезно, но телу ее умирать было не нужно. Он расправил выцветшие кружевные манжеты на запястьях и с важным видом продолжал свой путь, поджав от досады губы. Гандара, пыхтя, с покаянным видом семенил рядом.
– Ну, я старался, compadre, – проговорил он.
– Воины умирают, не оставляя попыток, – отрезал Эсикио и замолчал.
На ходу он погрузился в размышления. Конечно, ему хотелось раздуть пламя. Разворошив эти тлеющие угольки, оживив в памяти и усилив страсть Эммы, он надеялся помочь вновь забиться слабеющему сердцу другого человека. Еще может получиться, думал он. Пылких видящих слышно во всех мирах. Что плохого, если слегка подтолкнуть прирученный ум дальше к естеству? Ведь его крики могут прорваться сквозь время. Эмма переживала перелом в своей жизни. Она переносилась с места на место, от одной истории к другой, от привычного к неизвестному. Реальное начинало смешиваться с воображаемым. Может, она и в одиночку сражалась, но каждым своим вздохом взывала к шаману. Слышал ли он ее? Помнил ли живую связь между ними? Зимнее солнце светило горячо, но со снежных вершин скатывались холодные ветры, неся с собой шлейф соснового аромата. Время лениво текло – никто не смог бы определить, летит оно или ползет. На равнину надвигались тени, а эти двое все шли. Когда они подошли к устью каньона, стало холоднее. Поколебавшись, Эсикио снял шляпу и повернул дубленое лицо к оставленным позади горам. Как изумительна жизнь на этой гостеприимной планете! Этот дружеский треп, это краткое воображаемое существование пробудили в нем такие чувства, такое желание!
Желание – начало всего, заметил он про себя. Оно предшествует любой фантазии, любому действию. Желание движет жизнью. Желание – это искра, зажигающая пламя, чего бы оно ни касалось – женщины, видения, существования. Когда-то жизнь почувствовала первый зов желания и ответила тем, что создала образ себя. То, чего пожелала жизнь, было тотчас и создано, а созданное, в свою очередь, возжелало жизни. Желание рождает желания. Каждое видение – неотъемлемая часть того, кому или чему оно принадлежит.
– Мы живем и дышим внутри видения жизни, – вслух произнес Эсикио.
– Ты же прежде утверждал, что ты и я существуем в видениях других людей.
– Какая разница! Все мы – последствия либидозной жизни.
– А! Понимаю. – Гандара кивнул. – Хорошо сказано. Красиво.
Эсикио широко улыбнулся, так что потрескались его сухие губы, и решительно водрузил шляпу на голову. Было время, когда для такого откровения понадобилось бы несколько недель подготовки и много бочек вина. А сейчас, с его нынешней точки обзора, для того чтобы ясно постичь что-либо, не требовалось почти никаких усилий, не нужно было никаких треволнений. Он понимал женщину, сидевшую на обочине дороги. Понимал ее жажду гораздо лучше, чем она сама. Она жила по правилам мастера нагуаля и теперь была его добычей, намеченной для треволнений. Она принадлежала ему – не важно, близко она от него или далеко. Она ощущала его поддразнивание, уговоры и его бесспорную любовь. Может быть, все-таки из далеких коридоров этого воспоминания и до Мигеля дойдут ее чувства.
Видя теперь все в более благоприятном свете, Эсикио шел по проселочной дороге легким, неторопливым шагом. При любом раскладе он доволен был ролью, которую играл в этой экспедиции. Два старых друга снова сошлись, чтобы порезвиться среди живых и ощутить радостную сложность жизни. Он был доволен этим сновидением, гордился своим правнуком. Да, мальчишка – воин Благородного Орла, до мозга костей, размышлял он. Мигель возжег магию предков, позволив и им, двум старикам, снова во что-то сунуть свой нос. Понятно, ученики в восторге от него – гораздо больше, чем помнится самому Мигелю. Их готовность принимать участие в игре чудесна, их отвага перед лицом меняющейся реальности так вдохновляет! А Эмма ведь…
Эсикио кольнуло нехорошее чувство, и он замер на месте.
– Она с сынишкой должна как-то вернуться домой, – сказал он.
Гандара остановился, тяжело дыша, и в раздумье обернулся.
– Нет, им нужно как-то двигаться вперед, jefe
[46]. Смотрящий не позволяет беде испортить веселье.
– И на чем же им двигаться вперед?
Гандара, чувствуя, что мешкать нельзя, вытер потное лицо ладонью и сосредоточился.
– А! Помнишь сына Начито? С его ржавым синим ведром?
– С синим ведром? – переспросил Эсикио. – Ты о чем?
– Si!
[47] Грузовик, у которого мотор вечно чихал!
– А! Ведро-монстр!
– Всю деревню видом своим пугал, – продолжал Гандара, – как дракон сказочный: клыки обнажит, дым изрыгает!
– Грузовик? Это твой ответ? Нам нужны были грузовики, когда мы Веракрус обороняли? Когда на столицу шли? Когда помогали вольному каменщику идти к славе?
– О боги! Por favor
[48], хватит про генерала Хуареса
[49]. Ты же знаешь, у меня от одного его упоминания ступни кровоточат.
