Было теплое летнее утро, незадолго до праздников швуэс
[4]. В огороде уже пробивались на грядках первые ростки. Заглянув на конюшню, Яша глубоко вдохнул запах конского навоза, потрепал своих кляч. Иногда, вернувшись из поездки, он вдруг обнаруживал, что одного из любимцев нет в живых. Но на этот раз все были на месте, Яша пришел в хорошее настроение. Бродил по двору туда-сюда, без особенной цели. Травка зеленела, и от множества цветов рябило в глазах: белые и желтые одуванчики, вот-вот готовые распуститься бутоны. Сплошные яркие пятна, и все это волновалось от малейшего ветерка. Облетали головки одуванчиков. На заднем дворе крапива и чертополох дотягивались аж до самой крыши. Порхали бабочки, жужжали пчелы, деловито перелетая с цветка на цветок. Каждый листик, каждый стебелек был обитаем: тут червяк, там комар, мошка какая-то, лесной клоп, какие-то создания, едва различимые невооруженным глазом.
Яша, как всегда, не переставал удивляться: откуда все это взялось? Как они существуют? Что-то поделывают ночью? Зимой умирают, однако с наступлением лета целый рой насекомых появляется вновь. Как это так выходит? Сидя в шинке, Яша мог корчить из себя атеиста. Но в глубине души он верил. Верил в Бога. Рука Божья ощущалась повсюду. Каждый цветущий плод, каждый камешек, песчинка каждая — все говорило о Его присутствии. Листья яблонь, мокрые от росы, переливались разноцветными огоньками в утреннем свете. Дом стоял на краю города, и за ним простирались поля пшеницы. Сейчас они зеленели, а через шесть недель поле станет золотисто-желтым, созреет для жатвы. Кто же все это создал? Солнце, может быть? Если так, то солнце и есть Бог. В какой-то из Святых книг — Яша читал — написано, что Авраам, праотец наш, был солнцепоклонником — до того, как признал существование Бога евреев, Иеговы.
Нет, Яша не какой-нибудь там невежда, не амгаарец
[5]. Отец его учился, да и Яшу обучали Гемаре
[6]. После смерти отца ему советовали продолжать учение, а он сбежал с бродячим цирком. Остался наполовину евреем, наполовину стал гоем
[7], а скорее — ни то, ни другое. Он выработал собственный взгляд, собственную религию: существует Создатель, однако он не открывается никому и не указывает, что позволено, что запрещено. Те же, кто говорит от Его имени, попросту обманщики.
2
Пока Яша коротал время на заднем дворе, Эстер приготовила завтрак: горячие оладьи с маслом, домашний творог, зеленый лук, редиска, огурчики. Кофе смолола на кофейной мельнице и сварила на цельном молоке. Эстер — маленькая, смуглая. Лицо, как у девушки, молодое. Короткий прямой носик, черные глаза, в которых сквозь присущие ей живость и веселье просвечивала неизбывная печаль. Не будь этого, можно бы сказать, что глаза ее лучатся озорством и лукавством. Улыбаясь, она забавно приподнимала верхнюю губку. Показывала прелестные белые зубы, и на щеках появлялись ямочки. Из-за того, что не было у Эстер детей, она лучше себя чувствовала в обществе молодых девушек, чем среди замужних женщин. У нее работали две девушки-белошвейки, она часто шутила с ними и смеялась, но люди знали, что, оставшись одна, Эстер часто плакала. Господь наложил печать на ее чрево, говоря словами Пятикнижия. Поговаривали, что она тратит деньги даже на знахарей и колдунов. Раз она, рыдая, кричала, что завидует даже тем матерям, чьи дети лежат на кладбище.
А сейчас она кормила мужа завтраком. Сидя напротив него на краешке лавки, Эстер разглядывала своего Яшу — искоса, изучающе, с любопытством. Никогда не приставала она к нему в первые дни, пока он восстанавливал силы. Но сегодня по лицу видела: он уже пришел в себя. Подобно другим бродячим циркачам, Яша много времени проводил в разъездах, и это накладывало отпечаток на их отношения. Не было между ними той привычной интимности, какая бывает у семейных пар, много переживших в браке. И дружеский разговор, что они вели, — так могли разговаривать и люди, знакомые недавно.
— Ну, что там происходит, на белом свете?
— Все тот же, прежний мир. Все по-старому.
— А как с твоими фокусами?
— Все то же. Все по-прежнему.
— Ну, а шиксы
[8] твои? Все те же?
— Какие еще шиксы? Нет у меня никого.
— Конечно, конечно, нет. Если б мне только по двадцать монет за каждую шиксу, что ты имеешь, то-то бы я разбогатела.
— А что бы ты сделала с такой кучей денег? — спросил Яша и подмигнул. Затем вернулся к еде и продолжал сосредоточенно жевать, глядя на жену, но уже как бы мимо нее. Подозрения никогда не оставляли Эстер. Но Яша отвергал все ее сомнения, утверждая, что как только один Бог на небе, есть только одна жена.
— Кто бегает за женщинами, не может разгуливать по проволоке. Они и на земле-то едва ползают. Сама знаешь.
— Откуда мне знать? Когда ты разъезжаешь по дорогам в своем шарабане, я же не стою у твоей постели.
И Эстер улыбнулась ему — с обидой и в то же время с любовью. Да, за ним не уследишь, как за другими мужьями, которые дома сидят, — ведь он почти всегда в дороге, встречает разных женщин, бродит больше любого цыгана. Яша свободен, как ветер, но, благодарение Богу, всегда возвращается к ней, и всегда не с пустыми руками — не забывает привезти подарок. По тому, с каким пылом он ее обнимал, как страстно целовал, так он жил как святой это время. Но что может знать женщина о мужских аппетитах? Не раз пожалела Эстер, что вышла замуж за фокусника, за бродячего циркача, не за какого-нибудь портного или сапожника, который сидит себе дома и всегда на виду. Но безмерная любовь преодолевала все. Эстер не уставала повторять, что он для нее и муж, и сын одновременно. Каждый день, проведенный вместе, все равно что праздник. И не променяет она своего Яшу на все золото мира.
Эстер продолжала наблюдать за ним. Все-то он делает не так, не как другие. Во время еды внезапно замрет, глубоко задумавшись, а затем, словно очнувшись, продолжает снова жевать. Другой его странной привычкой было играть куском веревки или нитки, завязывать узелки, да так искусно, что между ними всегда оставалось место для новых. Эстер пыталась поймать его взгляд, чтобы понять, о чем он думает, но эта уловка никогда не удавалась. Яша смотрел бесстрастно, равнодушно, и безразличие это сражало. Муж о многом умалчивал, никогда не говорил с ней всерьез, всегда скрывал неприятности и неудачи. Если даже болел, все равно разгуливал по дому, на ногах переносил лихорадку, ни за что не позволяя позвать лекаря. Тут Эстер ничего не могла поделать. Сколько раз просила она его рассказать о своих представлениях — слава о них шла по всей Польше! — но Яша либо все обращал в шутку, либо пропускал мимо ушей. Редко выдавались минуты, когда он вдруг начинал было ей рассказывать о своем — но тут же снова отдалялся и замыкался в себе. Эстер не уставала наблюдать за каждым его движением, каждым жестом. Размышляла над каждым словом. Даже когда на Яшу находили приступы безудержного веселья и он, как мальчишка, болтал все, что придет в голову, каждое слово имело значение. Не раз бывало так: Яша уже уехал, давно в дороге, а она наконец-то поняла, что же он хотел сказать.
