— Ну-ну, ты уже тут как тут.
— Поцелуйтесь же, свояки, — подала голос Эльжбета, — вы же родня, в конце-то концов… Раз Яша с Магдой, он тебе всё равно что брат, даже ближе, ближе.
— Хватит, мать!
— О чём я прошу-то? Только о мире. Раз как-то ксёндз говорил на проповеди, что мир подобен росе, которая падает с неба и насыщает поля. Другой раз епископ к нам приехал из Ченстохова. Помню всё, будто это было сегодня. На голове — красная шапка… — и снова полились слёзы. Больше Эльжбета не могла произнести ни слова.
4
Пора было отправляться в Варшаву, однако Яше приходилось задержаться на пару дней, и это очень его огорчало. Немного погодя он ушёл в альков и улёгся отдохнуть на широкой кровати. Там Эльжбета уже набила матрац новой соломой, постелила свежие простыни, надела чистые наволочки и пододеяльник. Магда не сразу пошла к Яше. Сначала вымылась и расчесала волосы. Мать помогла ей подмыться, а затем облачила её в длинную ночную сорочку, отделанную кружевами на груди и по подолу. Яша лежал тихонечко, сам поражаясь этому. «Это потому, что мне просто скучно», — подумалось ему. Он прислушался. Мать с дочерью о чём-то пререкались. Эльжбете нравилось давать Магде наставления перед тем, как той отправиться в постель. Сейчас она просила Магду положить мешочек с лавандой под бельё. Растянувшись на лавке, громко храпел пьяный Болек. Как поразительно всё же: он, Яша, жил так, будто и в жизни ходил по проволоке. Так и сейчас — одно неверное движение, и этот Болек всадит ему нож в сердце.
Яша впал в дрёму, и ему пригрезилось, будто он летит: подымается над землёй и парит, парит… Интересно знать, почему же он не делал так прежде, ведь это так легко, так легко, легко… Почти каждую ночь приходил этот сон, и просыпался он каждый раз так, будто ему открылась иная, искажённая, другого рода реальность. Был ли это сон? Или же просто грёзы? Мечты о полёте? Проходили годы, но и теперь его не оставляла, прямо-таки завораживала идея: надеть крылья и лететь. Если это могут птицы, может и человек. Крылья надо сделать большие, из плотного лёгкого шёлка, который употребляют для воздушного шара. Натянуть шёлк на спицы, а крылья чтобы раскрывались и складывались, как зонтик. Если же этого окажется недостаточно, можно сделать ещё такие перепонки, вроде как у летучей мыши, и привязать между ног. Человек тяжелее птицы, однако же орлы и соколы тоже не слишком-то лёгкие, а они в состоянии взлететь, даже ухватив когтями овцу. Если выдавались моменты, когда Яша был в состоянии не думать об Эмилии, все мысли были только о полётах. Полные ящики держал каких-то чертежей, диаграмм, вырезок из журналов и газет. Конечно, многие из тех, что пытались взлететь, погибли, но это же факт, что они всё-таки взлетели, пусть даже и на короткий миг. Просто материя должна быть крепче, остов прочнее, человек — более подвижным, лёгким, более ловким. То-то будет мировая сенсация, если он, Яша, подымется над крышами Варшавы, а ещё лучше — Рима, Парижа, Лондона.
Снова и снова его охватывала лёгкая дрёма, и он лежал с открытыми глазами, готовый очнуться от грёз, когда Магда придёт к нему. Она принесла с собой запах лаванды. Была она всегда очень стыдлива, и такой до сих пор осталась. Пришла к нему как застенчивая девочка, с извиняющейся улыбкой. Легла рядом — угловатая, костлявая, холодная, как ледышка, в слишком большой для неё ночной сорочке, с влажными ещё после мытья волосами. Его рука легла на худенькие рёбра.
— Что с тобой? Ты ничего не ешь? — прошептал он.
— Да я ем.
— Тебе будет легче полететь. Весишь не больше гуся…
Сразу бы отправиться им по проторенной дорожке, но теперь, после долгого отсутствия — ведь Яша несколько недель провёл в Люблине с Эстер, — приходилось привыкать друг к другу снова. Магда лежала спиной к нему, и надо было её приласкать, чтобы она повернулась лицом. И ещё она стеснялась матери и брата. Если Яша издавал слишком громкий звук, Магда закрывала ему рот рукой. Он обнимал девушку, и она трепыхалась у него в руках, как воробышек. Шептала что-то так тихо, что едва можно было разобрать. Почему его не было так долго? Она прямо боялась, что он никогда не вернётся. Мать без конца говорила, что пришла чёрная полоса, что он не вернётся… жаловалась, ныла, приставала к Магде, уверяла, что Яша бросил её… Болек связался с воровской шайкой. Это прямо срам, такой позор. Брат может угодить в тюрьму. И слишком много пьёт. Напьётся и задирается, лезет на рожон. И что там было делать в Люблине столько времени? Так долго его не было, время тянулось, как патока.
Поразительно, что такая застенчивая девочка может быть столь страстной. Как дибук в неё вселился. Осыпала Яшу поцелуями, подчинялась во всём, делала всё, чему он обучил её, — только молча, из страха, что мать или брат могут проснуться. Это походило на тайный обряд, на танец, исполняемый ночными призраками. В школе Магду научили правильно говорить по-польски, но сейчас она бормотала что-то на грубой тарабарщине — едва можно было разобрать, что она говорит. Лишь редкие слова — странные, грубые, бесстыдные — унаследованные от многих поколений хлопов
[21]. Яша сказал:
— Если так случится, что я тебя оставлю, знай, я вернусь к тебе. Оставайся верна мне.
— Да, коханый мой, до самой смерти. Единственный мой…
— Я приделаю тебе крылья, и ты полетишь.
— Да, мой повелитель… я уже лечу, прямо сейчас…
5
В Пяске базарный день. Болек ещё с утра, сразу же после завтрака отправился в Люблин, а Яша пешком пошёл в Пяск, сказав, что ему надо сделать кое-какие покупки. Эльжбета попыталась удержать его, оставить на второй завтрак, но Магда замотала головой, останавливая её, — девушка никогда не перечила Яше. Он поцеловал Магду, и та смущённо сказала только: «Не забудь дорогу домой».
Торговать на базарной площади начинали лишь только рассветёт, но припоздавшие мужики ещё тянулись вниз по дороге. Кто вёл на убой тощую коровёнку, кто бычка, кто козу. Бабы в платках поверх кокошников — признак замужней женщины — несли в глиняных кринках, в мисках всё, что они приготовили на продажу, прикрыв товар холстиной. Они пересмеивались и задирали Яшу — помнили, как он ходил по сёлам со своими фокусами и трюками несколько лет назад. На дороге появилась фура с новобрачными, а в ней ещё и целая компания музыкантов. Упряжь вся в зелени, в цветах, на лошадях венки. Музыканты пиликали на скрипочках и тянули однообразную заунывную мелодию. В крестьянской повозке девушки-польки, набившись тесно, как гуси, затянули песню, им хотелось показать себя парням:
Ох, смугла, смуглянка я,
Ещё чернее буду!
Хлопчик ты мой, хлопчик,
Тебя позабуду!
Ох, бела я, бела,
Ещё белее стану!
Глянешь только на меня,
Позабудешь Ганну!
Зевтл-агуна — покинутая жена, жила на холме, позади резницкой, среди воров. Некоторое время назад её муж, Лейбуш Леках, исчез из Яновской тюрьмы, и никто не знал, в каких он теперь краях. Кто говорил, удрал в Америку, другие — что он далеко, в русских лесах. Вот уже несколько месяцев о нём не было никаких вестей. Воровская шайка — а там были свои законы, были старшие — давала Зевтл по два злотых в неделю. Так делали, если человек попадал в тюрьму. Постепенно стало ясно, что Лейбуш пропал надолго, если не навсегда. Детей у них не было. Обычно жёны тех, кто попадал в тюрьму, вели себя скромно, блюли женскую честь. А про Зевтл разное говорили. Да и была она здесь чужая — не из Люблина, а с другой стороны Вислы. Наряжалась, надевала украшения даже в будни, ходила с непокрытой головой, готовила в субботу. В любой момент можно было ожидать, что ей перестанут выплачивать пенсион.
