Однако лейтенант оказался прошаренным и изворотливым – успел «скинуть» «плитку» смартфона флотским, где прямо маркером на задней крышке мазнул «лично в руки…».
Об этом, может быть, и не узнали вовсе, если бы главком флота спустя сутки не «позвонил» на «Пётр» за разъяснениями!!!
Понимая, что в «передачке из будущего» может содержаться архисекретная информация, не стали расширять круг посвящённых, и Горшков лично вознамерился разобраться с устройством.
Чего стоило научить адмирала управляться электронным девайсом из XXI века, это отдельный комментарий.
Сам Терентьев, не очень искушённый в новомодных штучках, посадил на «радио» молодого старшину и, прослушивая на параллельной линии за всем процессом тыканья-мыканья, повторения, манипуляций, терпения (старшины) и рычания (главкома), не выдержал и ушёл курить.
– И как успехи? – не преминул поинтересоваться Скопин, который сразу уверил, что ничего путного из этой затеи не выйдет. – Был бы он ещё кнопочный, а так… представляешь – на косность и косорукость старого человека накладывается абсолютное незнание принципов мануального управления. Сплошной футурошок.
– Матерится…
– Кто? Горшков? – фыркнул старпом. – Как я его понимаю! Бывает, когда тупит комп, готов раздолбать кулаком и «клаву», и монитор.
Но, может, терпение, может, случайность, но командующий флотом сумел что-то там запустить и посмотреть собранный особистом видеоматериал.
И в Камрань он прилетел уже организованным – всё говорило, что тема дальнейших глобальных исторических событий им была изучена и в какой-то степени осмыслена.
* * *
Горшков задержался в Камрани на три дня, продолжая «экскурсии» по кораблю. Заглядывал в записи в вахтенном журнале и спрашивал, спрашивал, спрашивал.
Вопросы главкома по техническим характеристикам логично перекликались с тактикой применения вооружения, маневрирования корабля и непосредственными действиями экипажа и старших офицеров.
В какой-то момент стал заметен более расширенный интерес к вариативности, обоснованности тех или иных решений Терентьева как командира.
Что-то в таком ключе: «…почему так, а не эдак? А как вы поступили бы в этом случае? Поясните свою мотивацию… что вы думаете по этому вопросу?..»
Нередко беседа переходила к политическим темам и к вопросам дальнейшего развития страны.
И вообще показалось, что Сергей Георгиевич заинтересованно поглядывает, словно прицениваясь, точно у него были какие-то виды на Терентьева. Эти подозрения укрепились, когда Горшков объявив, что возвращается в Москву, безапелляционно предложил:
– Полетите со мной. Ваш старший помощник, этот одноглазый разбойник, надеюсь, доведёт корабль в Дальний, не топя «Конкероры» налево и направо.
* * *
Вылетали в ночь, прокемарив весь полёт. А Москву застали ещё в вечернем солнце.
Но с «корабля на бал» не получилось. Как и не случилось ничего такого, о чём грыз червячок сомнения весь полёт до столицы – отвезли не на Лубянку. Впрочем, такое коварство от Горшкова было бы перебором.
Поселили в гостинице подведомственной министерству обороны.
А вот утром – да, за ним приехали и после вежливого завтрака отвезли по известному адресу на площади (ныне или ещё) Дзержинского. Хотя он всё ещё надеялся, что дело обойдётся «разбором полётов» в каком-нибудь из управлений штаба флота.
В общем, эстафету горшковского интереса «вопрос-ответ» перехватили вкрадчивые, но цепкие чекисты.
Спектр пристрастности был настолько разбросан, что Терентьев терялся в догадках – что от него именно хотят.
Склонности к паранойе он у себя никогда не замечал, но стал подумывать, «не собираются ли его использовать в каких-то подковёрных интригах при Политбюро, как какой-нибудь аргумент, предоставить – вот человек, переживший развал страны… демократию… Иначе зачем? Зачем все эти вопросы… про внутреннюю политику, экономику СССР… России? Да и международные отношения тоже прихватывались…»
А вот после обстоятельной беседы с министром обороны Устиновым и короткого посещения кабинета Андропова пришёл к выводу, что его скорей всего готовят к дальнейшему продвижению по службе уже в рядах вооружённых сил СССР.
«С одной стороны, логично – командир корабля, на данный момент проведший единственные полновесные боевые действия с морскими и воздушными силами противника. Бесценный опыт и знания. Но не на действующий же флот? Там своих адмиралов пруд пруди. Академия?»
Вскоре моральные пытки тестирований медленно сошли на «нет». Появилось свободное время и возможность просто прогуляться по Москве восьмидесятых. Выдали «гражданку», улыбались, не скрывая, что за ним будут смотреть и всё под контролем. Вполне располагающий оперативник (в звании не меньше полковника) успокаивающе покивал, как бы говоря: «Ждать, ждать, ждать!»
Кремль
И ты вдруг вспомнишь всё до дна.
Всю жизнь, не отзываясь плохо,
Видна ли цель, иль не видна
У каждого своя Голгофа.
Знал, что старики цепляются за жизнь. Упрямство долго не подпускало к себе это понятие: «старик», но теперь-то уж все точки окончательно расставлены, черта́ обозначена.
Самое бы время последние месяцы-денёчки насладиться просто жизнью, слиться с природой, вкушая прощальные запахи леса, моря…
В какое-то мгновение и возник этот порыв, в понимании необратимости и тленности всего земного – бросить всё, уехать в Крым, в «Дубраву»
[54].
А оказалось, что не может. В силу привычки «держать руку на пульсе», и как бы это не звучало пафосно – ответственности… давно угнездившейся ответственности за страну.
А ещё уверенности (наверняка обманчивой), что ты знаешь больше других.
Знаешь «как»: как лучше, как правильней.
«Буду коптить до последних дней».
Андропов тяжёлым взглядом окинул собравшихся – узкий круг товарищей по партии. «Собрались… люди-мертвецы».
Теперь, зная, сколько кому отмерено, иначе подумать и не получалось. С не меньшей жестокостью относясь и к себе.
«Почти целый год прикованным к больничной койке – беспомощным и жалким. Как же мало осталось! И как же надо торопиться».
Несмотря на то что Андропов иногда поминал недобрым словом «тупоголовых генералов, махающих шашкой и не разбирающихся в большой политике», теперь он был склонен больше полагаться именно на военных. Потому что именно среди военных оказалось меньше всего скурвившихся во время «перестроек» и хаповства передела власти.
«Чем больше я узнаю людей, тем больше я люблю собак, – всплыло знакомое, тут же перефразированное: – Чем больше я знаю политиков (а в нашем случае это аппаратчики, бояре – первые секретари обкомов, крайкомов и остальная шушера), тем больше мне нравятся прямые во всех отношениях солдафоны».
