Легкий вздох вырвался из груди кандидата, и он задумался.
— Но зимой, когда нет прогулок, когда нет красот природы, — тогда здесь, должно быть, очень печально и безотрадно?
— О нет! Никогда, никогда здесь не бывает безотрадно! Ты не можешь себе представить, как приятно проходят здесь длинные зимние вечера, когда отец читает или рассказывает мне, а я или играю ему, или пою, и папе так отрадно дома после трудового дня!
Кандидат опять вздохнул.
— Впрочем, — продолжала она, — мы здесь не совсем лишены общества. У нас есть соседи, семейство обер‑амтмана Венденштейна. В прошлом году у них бывали даже танцевальные вечера.
— Вечера! — крикнул кандидат, всплескивая руками.
— Право! К нам приезжали из Люхова, и мы так веселились, как никогда не веселятся в Ганновере.
— И дядя позволяет тебе принимать участие в таких шумных, чисто светских увеселениях?
— Конечно! Отчего же ему не позволять?
Кандидат хотел что‑то возразить, но удержался и, немного помолчав, промолвил кротко и скромно:
— Во влиятельных кругах все более и более приходят к убеждению, что подобные развлечения не приличны семействам духовных лиц.
— Ну, так, стало быть, и великолепно, что мы здесь далеко от влиятельных кругов! — отрезала Елена холодно.
Кандидат замолчал.
— Из кого же состоит общество в замке? — спросил он, немного погодя. — Мне придется на днях туда отправиться на поклон.
— Из самого обер‑амтмана, его жены, дочерей, и еще аудитора Бергфельда, — отвечала Елена.
— Давно он здесь? — спросил кандидат, поглядев прямо в глаза кузине.
— Год, — отвечала она совершенно спокойно, — и скоро уедет, а на его место назначен другой. У амтмана всегда работает какой‑нибудь молодой аудитор.
— Но у Венденштейна есть, кажется, сыновья? — продолжал спрашивать кандидат.
— Их здесь нет, — отвечала она, — один служит в министерстве в Ганновере, другой — офицер в Люхове. А, вот и отец вернулся! — и она указала на дорожку, по которой шел пастор. — Что это, Господи! — вырвалось у нее невольно, и яркая краска покрыла лицо.
Кандидат последовал по направлению ее взгляда и увидел на дороге всадника в синем драгунском мундире. Пастор остановился, дождался всадника, подал ему руку и, обменявшись с ним несколькими словами, снова двинулся в путь. Офицер поскакал дальше, приветливо махнув рукой по направлению к пасторату, у окна которого он, вероятно, заметил Елену.
Елена поклонилась.
— Кто этот офицер? — спросил кандидат.
— Лейтенант Венденштейн, — отвечала она и отошла от окна, чтобы разогреть для отца кофе.
Кандидат внимательно следил за ее движениями.
Через несколько минут пастор вошел в комнату.
— Благодарение Богу! — сказал он. — Все оказалось еще не так плохо: сильная простуда и лихорадка, но люди здесь так мало знакомы с болезнями, что каждую хворь считают смертельной.
Он заменил шляпу бархатной шапочкой, снова опустился в кресло и задумался. Немного погодя, проговорил:
— Лейтенант приехал.
— Я его видела, — сказала Елена, подавая отцу чашку кофе. — Что его побудило приехать так поспешно и в такое необычное время? Он обыкновенно приезжал только по воскресеньям.
— Плохо дело, — сказал пастор, — войны, кажется, не миновать, скоро вовсе перестанут давать отпуска, и лейтенант отпросился на сегодняшний вечер, чтобы проститься со своими. Он наказывал, чтобы и мы туда пришли, — он должен рано уехать, чтобы еще затемно быть на месте.
Руки Елены задрожали, и трубка, которую она набивала, чуть не вывалилась из ее рук.
— Господи! — продолжал старик. — Как я только подумаю о старом, славном обер‑амтмане и его доброй, умной жене, и представлю себе, что эта ужасная война может лишить их сына, который сегодня еще стоит перед ними в цвете молодости! — И он задумчиво взял трубку, над которой Елена, низко склонившись, держала зажженную бумажку.
Когда отец закурил, дочь быстро направилась к дверям.
— Куда ты, дитя мое? — спросил пастор.
— Если нам придется идти в замок, — сказала Елена торопливо и слегка дрожавшим голосом, — то мне надо еще распорядиться по хозяйству. — И, не оглядываясь, вышла из комнаты.
Кандидат посмотрел ей вслед удивленными глазами.
Затем подсел к пастору и сказал, скрестив руки на груди:
— Милый дядя, я желал бы, с первой минуты моего вступления в твой дом в качестве твоего помощника, если Богу будет угодно, занять положение здесь на почве правды, которая должна быть руководящей нитью в жизни каждого, особенно в жизни духовного лица.
Старик выпустил из своей трубки несколько густых клубов дыма и поглядел на племянника, как бы не понимая, к чему тот клонит.
— Моя мать, — продолжал кандидат, — часто выражала мысль, как она была бы счастлива, если бы мы соединились другим союзом, кроме уже существующего между нами родства. Она надеялась в глубине сердца, что Господь поможет мне ввести твою дочь Елену в мой новый дом в качестве моей законной жены.
Пастор молча курил, но его лицо говорило, что речь племянника ему не нова и не противна. Кандидат продолжал:
— Она часто говаривала мне: «Как бы я была рада видеть в тебе помощника и преемника моего брата! И чтобы ты, когда Господь со временем призовет его к себе, остался твердой опорой для его дочери. Конечно, — продолжала она, — и молодой человек при этих словах пристально взглянул на дядю, — конечно, внешние заботы жизни не будут ее касаться…»
— Нет, — сказал оживленно старик, — нет! Благодаря Богу, в этом отношении я могу умереть спокойно: маленькое состояние, которое мне завещал покойный дядя, удесятерилось Божьим изволеньем, так как я не проживал и половины изрядных доходов с моего прихода, и если Господь меня призовет, моя дочь не будет знать нужды до конца своих дней.
Чуть заметная довольная усмешка раздвинула тонкие губы кандидата.
— Но, — продолжал он, — она все‑таки нуждается в опоре, и «если ты, — говорила мне дальше мать, — можешь стать для нее такою опорой, она, быть может, и на всю остальную свою жизнь останется в том же доме, в котором родилась и выросла, и это чрезвычайно осчастливит меня». — Вот так часто говорила мне мать моя.
— Да‑да, моя добрая сестра! — сказал пастор, приветливо улыбаясь. — Судьба нас разлучила, хотя не особенно далеко по теперешним путям сообщения, так как до границы Брауншвейга можно доехать в один день, но в нашем быту трудно подняться с места. Тем не менее она любит меня по‑прежнему…
Кандидат продолжал:
— Мне мысль матери показалась прекрасной, но я всегда ее отстранял как нечто гадательное, сомнительное. Брак, по‑моему, мыслим только по склонности, только по соглашению сердец, и для этого необходимо знать друг друга. С тех же пор, как я здесь, и в те немногие дни, которые я провел вместе с вами в Ганновере, желание матери сделалось моим собственным. Я нахожу в Елене все те качества, которые считаю необходимыми для призвания христианской супруги священника и для того, чтобы составить счастье мужа. Желая, чтобы все между нами было ясным и чистосердечным, я спрашиваю у тебя, милый дядя, позволишь ли ты мне искать расположения твоей дочери, и если она, поближе со мной познакомившись, осчастливит меня им, то вверишь ли ты мне ее на всю жизнь?
