Молодая девушка продолжала молча смотреть в землю. Грудь ее сильно вздымалась.
— Кузен… — проговорила она.
— Мне, как служителю церкви, — продолжал Берман, — неприлично выражать любовь языком и способом людей светских. Чисто и ясно должно гореть пламя любви в сердце духовного лица. Такое пламя предлагаю я тебе, Елена. Я прямо и открыто спрашиваю у тебя: согласна ли ты принять этот дар моего сердца и можешь ли найти в нем счастье твоей жизни?
Она остановилась и посмотрела ему прямо в глаза.
— Твои слова удивляют меня, кузен. Я не ожидала их услышать… Это так внезапно…
— Отношения между нами непременно должны выясниться, — сказал он, — потому я и решился тебе высказать то, что происходит в моем сердце. Духовному лицу следует свататься иначе, чем светскому. Неужели это удивляет тебя, дочь пастора?
— Но кузен… — нерешительно заметила она. — Мы друг друга едва знаем.
— Неужели ты мне не доверяешь? — спросил он. — Разве ты сомневаешься, что я могу быть тебе в жизни опорой?
Она упорно смотрела вниз. Яркая краска разлилась по ее лицу.
— Но при этом необходимо еще…
— Что такое? — спросил он, пытливо на нее смотря.
— Любовь, — прошептала она.
— И ее‑то ты не считаешь возможным ко мне чувствовать? — спросил он.
Елена опять с изумлением на него взглянула. Глубокий вздох вырвался у нее из груди, а глаза снова на мгновение задумчиво устремились вдаль. Затем легкая, почти лукавая улыбка заиграла на ее губах.
— Но боже мой, — тихо проговорила она, — как же это возможно знать наперед?
— Наперед! — повторил он, и лицо его приняло угрюмое выражение.
— Кузен, — она подала ему руку, а в голосе ее звучала искренность. — Ты говоришь, конечно, с добрым намерением, и для меня чрезвычайно лестно, если ты думаешь, что я могла бы быть для тебя чем‑нибудь в жизни. Но позволь ответить тебе точно так же просто и искренно: я думаю, ты ошибаешься. По крайней мере, мне так кажется, — ласково прибавила девушка. — Во всяком случае, оставим на сегодня этот разговор, который так поразил меня своей неожиданностью. Дай мне время опомниться. Я обещаю тебе об этом подумать, и когда мы ближе с тобой познакомимся, дам тебе ответ…
Он угрюмо потупил взор.
— О! — произнес наконец кандидат с горечью. — Твое сердце уже дало ответ. Ты не поняла безыскусственного выражения моей любви. Где же священнику внушить такое пламенное чувство, как, например, какому‑нибудь молодому офицеру…
Она остановилась, бледная и серьезная, а глаза ее приняли суровое выражение.
Он замолчал, как бы недовольный собой, и поспешил вернуть лицу привычное выражение спокойствия.
— Кузен, — сказала девушка холодно и небрежно, — прошу тебя прекратить этот разговор. Испытай прежде собственное сердце и дай мне допросить мое. Мой отец…
— Мои желания и желания твоего отца одни и те же, — прервал он девушку.
Она опустила голову, и лицо ее подернулось печалью.
— Отец, — продолжала Елена, — не станет желать, чтобы я поступила необдуманно.
— Но ты мне дашь ответ, когда все взвесишь?
— Да, — проговорила она, — а теперь, прошу тебя, не будем больше об этом говорить.
Тонкие губы его слегка дрогнули, а глаза опустились. Они молча и серьезно шли рядом.
— Вон отец! — воскликнула Елена и поспешила навстречу пастору, который шел по тропинке, ведущей от нескольких домиков, стоявших особняком.
Кандидат медленно следовал за нею.
— Вы отлично сделали, дети, — сказал пастор, — что вышли ко мне навстречу. В эти тяжелые времена лучше не быть одному. Вся деревня погружена в тоску и заботы об отсутствующих. К тому же недавно пронеслась весть, которая всех взволновала.
— Какая весть, папа? — спросила Елена. — Надеюсь, не печальная?
— И радостная и печальная одновременно, — ответил пастор. — Во всех деревнях и домах толкуют, что было сражение, наша армия одержала блестящую победу, но крови пролито очень, очень много!
— О, это ужасно! — воскликнула Елена в сильном волнении и крепко сжимая руки. Кандидат не отводил от нее пытливого взгляда, но она этого не замечала и смотрела прямо перед собой.
— Здешние поселяне, — спокойно продолжал пастор, — находятся в недоумении. Они не знают, радоваться ли им победе или страшиться за своих сыновей и братьев.
— Хорошо, — заметил Берман, — не иметь в армии никого из близких. Это избавляет от страха и тревоги…
— Ты не сжился так, как я, в течение многих лет со здешними прихожанами, — серьезно возразил пастор. — Каждый из них мне близок, как родственник, и я переживаю страдания моей духовной семьи так же сильно, как свои собственные.
Елена быстрым, как бы невольным движением схватила руку отца и поцеловала ее. Старик почувствовал, как капнула на нее слеза. С ласковой улыбкой он сказал:
— Ты, милое дитя, тоже сочувствуешь горю наших прихожан — я это знаю: ты между ними выросла.
Елена с тихим вздохом вытерла выступившие у нее на глазах слезы.
Злобный блеск сверкнул в глазах кандидата, а губы его искривились насмешливой улыбкой.
— Я хочу пойти к обер‑амтману, — сказал пастор, — там должны быть более точные известия. К тому же они, без сомнения, сильно тревожатся о лейтенанте. Бедная фрау Венденштейн! Пойдемте со мной, дети.
И они отправились к холму, на котором посреди высоких деревьев стояло мрачное здание амтманства.
Елена взяла под руку отца и старалась ускорить его шаги.
Они вступили в обширные сени, где массивные дубовые шкафы стояли так же неподвижно, а старинные картины так же торжественно смотрели из своих рам, как будто в жизни окружающих их людей не происходило ни перемен, ни страданий.
По большой зале по‑прежнему вышагивал взад и вперед обер‑амтман, а фрау Венденштейн сидела вместе с дочерью на своем привычном месте у большого стола. Все имело обычный вид, но на лицах людей отражалась тяжелая тоска, томившая их сердце.
Обер‑амтман молча подал руку пастору, фрау фон Венденштейн молча поклонилась вошедшим, и молча же обнялись молодые девушки.
— По деревне ходят слухи о большом сражении и победе, — начал пастор. — Я думал, что могу получить от вас более точные сведения.
— Я не имею никаких известий, — угрюмо произнес старик. — И знаю столько же, сколько и другие. В этом, конечно, должна быть доля правды: будем надеяться, что слух о победе подтвердится.
Он ни слова не сказал о собственной тревоге, о страхе за сына, который был тоже в числе сражавшихся. Но во взгляде, брошенном им на жену, выразилась вся скорбь его души.
