— Они просто заходят проверить, не дашь ли ты им чего, — сказала мама шепотом, словно уже разошедшиеся по домам соседи могли услышать. — Они все считали, что я им что-нибудь привезу, когда мы ездили в Америку, и я пошла на рынок, накупила им маленькие-малюсенькие бутылочки духов и сказала, что это из Америки!
Родителям нравилось вспоминать ту поездку в Балтимор: маме — распродажи, папе — как он не мог разобраться в новостях, потому что американцы употребляли выражения вроде «дербанить» и «бомбануть» в серьезных сообщениях.
— Это окончательная инфантилизация и деформализация Америки! Это возвещает конец американской империи, они убивают себя изнутри! — объявлял папа.
Ифемелу подыгрывала им, слушала их оценки и воспоминания, надеялась, что никто не заикнется о Блейне, — сказала им, что ее приезд задержался из-за рабочих дел.
О Блейне старым друзьям врать не требовалось, но она соврала все равно: сказала, что у нее серьезные отношения и что Блейн скоро приедет к ней в Лагос. Ее поражало, как при встречах со старыми друзьями стремительно возникала тема брака, поражал ядовитый тон неженатых, насмешливость женатых. Ифемелу хотелось разговаривать о прошлом, об учителях, которых они изводили, о мальчишках, которые им нравились, но брак всегда оставался любимой темой: чей муж — собака, кто — отчаянная побирушка, выкладывающая в «Фейсбуке» слишком много своих фотографий во всяких нарядах, чей мужчина кого разочаровал после четырех лет и бросил ради малолетки, которой можно помыкать. (Когда Ифемелу рассказала Раньинудо, что наткнулась в банке на былую одноклассницу, Вивиен, Раньинудо первым делом спросила: «Она замужем?») И потому Ифемелу соорудила себе доспех из Блейна. Знают ее замужние подруги о Блейне — значит, не станут лезть к ней с причитаниями: «Не волнуйся, твой скоро возникнет, ты молись только», а незамужние не сочтут ее членом кружка жалеющих себя одиночек. Была и трудная ностальгия в этих сходках — иногда дома у Раньинудо, иногда у нее, а иногда в ресторанах, — потому что Ифемелу пыталась отыскать в этих взрослых женщинах следы своего прошлого, а их там часто не находилось.
Точи было не узнать, такой она стала жирной, даже форма носа изменилась, двойной подбородок рогаликом свисал под лицом. Она пришла к Ифемелу домой с ребенком в одной руке и с «блэкберри» в другой, а за нею тащилась домработница с тканой сумкой, набитой бутылочками и сосками. «Мадам Америка» — так поприветствовала ее Точи, а затем проболтала до самого конца своего визита — воинственными наскоками, словно пришла решительно побеждать в Ифемелу американскость.
— Я ребенку покупаю только британскую одежду, потому что американская линяет после первой же стирки, — сказала она. — Муж хотел переехать в Америку, но я отказалась, потому что система образования там ужасная. Одно международное агентство поставило его в рейтинге среди развитых стран в самом низу, между прочим.
Точи всегда была восприимчивой и обходительной: это она вмешивалась спокойно и рассудительно, когда Ифемелу с Раньинудо вздорили, еще в школе. В изменившейся Точи, в ее нужде обороняться от воображаемых нападок Ифемелу усмотрела громадное личное недовольство. И потому умиротворяла Точи — полоскала Америку вместе с ней, говорила только о том, что и ей не нравилось в Штатах, преувеличивала свой неамериканский акцент, пока беседа не превратилась в раздражающую головоломку. Наконец дитя Точи стошнило — желтоватой жидкостью, которую домработница поспешно вытерла, а Точи сказала:
— Нам пора, ребенок хочет спать. — Ифемелу с облегчением проводила их. Люди меняются, иногда — чересчур.
Прийе не столько поменялась, сколько сделалась жестче, покрылась хромом. Она явилась на квартиру Раньинудо с пачкой газет, опубликовавших фотографии громадной свадьбы, которую она недавно организовала. Ифемелу представила, что́ люди теперь говорят о Прийе. Дела у нее идут хорошо, очень даже хорошо, говорят они.
— Телефон с прошлой недели надрывается! — торжествующе заявила Прийе, отбрасывая рыжеватую прямую накладную прядь, падавшую ей на глаза; всякий раз, когда Прийе вскидывала руку отбросить с лица прядь, которая неизбежно падала обратно, потому что ее приделали именно с этой целью, Ифемелу отвлекалась на нервный розовый лак у Прийе на ногтях. У той вообще появились уверенные, слегка зловещие повадки человека, который умел подчинять людей своей воле. И Прийе блестела — серьги желтого золота, металлическая клепка дизайнерской сумочки, искристая бронзовая помада.
— Очень удачная свадьба получилась: у нас семь губернаторов присутствовало, семь! — сообщила она.
— И наверняка никто из них не был знаком с новобрачными, — ехидно заметила Ифемелу. Прийе пожала плечами, дернула кистью — показать, насколько это не имеет значения. — С каких пор удачность свадьбы измеряется количеством правительственных чинов? — спросила Ифемелу.
— Это показывает, что у тебя есть связи. Престиж показывает. Ты знаешь, до чего в этой стране могущественны губернаторы? Исполнительная власть — не баран чихнул, — сказала Прийе.
— Я вот хочу как можно больше чинов у себя на свадьбе-о. Уровень это показывает, серьезный уровень, — добавила Раньинудо. Она рассматривала снимки, медленно листая газеты. — Прийе, ты слыхала, что Мосопе женится через две недели?
— Да. Она ко мне обратилась, но у нее по моим меркам бюджет слишком маленький. Эта девушка так и не поняла первого правила жизни в Лагосе. Замуж выходят не за мужчину, которого любят, а за мужчину, который тебя лучше всех содержит.
— Аминь! — сказала Раньинудо, хохоча. — Но иногда в одном мужчине сходится и то и другое-о. Сейчас волна свадеб. Когда придет моя очередь, Отче наш? — Она глянула вверх, вскинула руки, как в молитве.
— Я говорила Раньинудо, что ее свадьбу устрою без всякой комиссии, — сказала Прийе. — Твою тоже, Ифем.
— Спасибо, но, думаю, Блейн предпочтет праздник без чинов, — сказала Ифемелу, и они все рассмеялись. — Устроим, наверное, что-нибудь скромное, на пляже.
Иногда она верила собственным вракам. Она почти видела их с Блейном, в белом, на карибском пляже, в окружении немногих друзей, бегут к импровизированному алтарю из песка и цветов, а Шэн смотрит и надеется, что кто-нибудь споткнется и упадет.
Глава 47
Оникан — старый Лагос, кусочек прошлого, храм угасшего величия колониальных лет: Ифемелу помнила, что дома здесь сутулые, некрашеные, неухоженные, по стенам плесень, петли ворот ржавые, обессиленные. Но девелоперы теперь ремонтировали и сносили, и на первом этаже свежеотделанного трехэтажного здания тяжелые стеклянные двери открывались в вестибюль, выкрашенный в терракотовый оранжевый, где секретарша Эстер с приятным лицом сидела перед маячившими на стене исполинскими серебряными буквами ЖУРНАЛ ЗОЭ. Эстер переполняли некрупные амбиции. Ифемелу представляла, как она роется в ношеной обуви и одежде на боковых стеллажах «Теджуошо-маркета», отыскивает лучшее, а затем без устали торгуется с хозяином. Она носила опрятно выглаженные наряды и потертые, но тщательно начищенные туфли на каблуке, читала книги из разряда «Как молиться, чтобы преуспеть», с шоферами общалась высокомерно, а с редакторами — подобострастно.
