— Так пойдете на эту тусовку с напитками? — спросил он.
— Я устала, — сказала она. — Думаю, поеду домой. Но вы мне позвоните.
Глава 49
Моторка скользила по пенистой воде, мимо пляжей с песком цвета слоновой кости, мимо деревьев с бушевавшей сытой зеленью. Ифемелу смеялась. Поймала себя на полусмехе и всмотрелась в свое настоящее: на ней — оранжевый спасжилет, в сереющей дали — корабль, вокруг друзья в солнечных очках, они едут к подруге Прийе в пляжный домик, где станут жарить мясо и носиться босиком. Она подумала: я и правда дома. Дома. Ифемелу больше не слала Раньинудо эсэмэсок с вопросами, как быть: «Мясо покупать в “Шопрайте” или послать Иябо на базар?», «Где купить вешалки?» Теперь она просыпалась под вопли павлинов, выбиралась из постели и жила свой день со знанием дела, все привычки — без раздумий. Записалась в спортзал, но сходила туда лишь дважды, поскольку после работы предпочитала встречаться с друзьями, и, хотя каждый раз собиралась не есть, все равно уминала многоэтажный сэндвич и выпивала один-два «чэпмена»
[216] — и решала отложить спортзал. Одежда на ней стала сидеть туже. Где-то на задворках ума она хотела сбросить вес, прежде чем увидеться с Обинзе. Не позвонила ему: лучше подождать, пока не вернется былая стройность.
На работе ею овладевала ползучая бесприютность. «Зоэ» удушал ее. Все равно что ходить в кусачем свитере в холод: не терпится стащить его с себя, но Ифемелу опасалась того, что может произойти следом. Она часто подумывала завести блог, писать обо всяком интересном для нее самой, постепенно развивать его и наконец начать издавать свой журнал. Но это все было туманно, слишком многое неизвестно. Теперь, когда она вернулась домой, эта работа стала для нее якорем. Поначалу ей нравилось сочинять материалы, беседовать со светскими львицами у них дома, наблюдать за их жизнью, заново усваивать тонкости. Но вскоре стало скучно, и интервью она отсиживала, слушая вполуха и участвуя вполсилы. Всякий раз, заходя на зацементированные дворовые участки этих дам, Ифемелу мечтала о пляжном песке под пальцами ног. Слуга или ребенок впускал ее внутрь, усаживал в гостиной, отделанной кожей и мрамором, напоминавшей чистый аэропорт в богатой стране. А затем появлялась мадам, добродушная и приветливая, предлагала питье, иногда — еду, а затем устраивалась на диване: разговаривать. Все эти мадам, которых Ифемелу интервьюировала, похвалялись своими владениями, тем, где побывали сами и куда съездили и что там насвершали их дети, а подытоживали всё Богом. «Благодарим Господа». «Это все дела Господни». «Бог крепок». Уходя, Ифемелу думала, что могла бы клепать такие материалы без всяких интервью.
Могла она писать и репортажи с событий, не посещая их. До чего расхожим в Лагосе было это слово, до чего любимым — событие. Смена торговой марки, модный показ, презентация музыкального альбома. Тетя Онену всегда настаивала, чтобы редактор был на событиях с фотографом.
— Умоляю, обязательно общайся, — приговаривала тетя Онену. — Если они еще не купили у нас рекламу, пусть начнут, если уже покупают — пусть берут больше!
Слово «общайся», наставляя Ифемелу, тетя Онену произносила очень подчеркнуто, словно, по ее мнению, этого-то Ифемелу толком делать не умела. Возможно, тетя Онену не ошибалась. На событиях, в залах, бурливших воздушными шариками, задрапированных по углам свитками шелковистой ткани, со стульями, укрытыми тюлем, и с толпой обслуги — лица, кричаще яркие от макияжа, — Ифемелу разговаривать с чужими людьми о «Зоэ» не любила. Она убивала время, перебрасываясь эсэмэсками с Раньинудо, или с Прийе, или с Земайе, скучала и ждала мига, когда не будет невежливым смыться. Всегда звучали две-три витиеватые речи, и все их, казалось, писал один и тот же многословный неискренний человек. Богатых и знаменитых благодарили за присутствие: «Хочется отдельно поблагодарить за присутствие среди нас бывшего губернатора…» Откупоривались бутылки, распечатывались пакеты с соком, возникали самосы и сате из курицы. Однажды на событии, куда она пришла с Земайе, — запуск новой торговой марки какого-то напитка — ей показалось, что мимо прошел Обинзе. Она обернулась. Это был не он, но запросто мог им оказаться. Она представила, как он посещает подобные мероприятия, в таких вот залах, с супругой. Раньинудо говорила, что его жену в студенческие поры выбрали самой красивой девушкой университета Лагоса, и в фантазии Ифемелу она выглядела, как Бианка Оно,
[217] образец красоты ее подростковых лет, с высокими скулами и миндалевидными очами. А когда Раньинудо назвала ее имя — Косисочукву, необычное, — Ифемелу представила, как мама Обинзе просит ее перевести его. Мысль о маме Обинзе и о том, как его жена выбирает, какой перевод лучше, «Воля Божья» или «Так Богу Угодно», отдавала предательством. Это воспоминание — о том, как мама Обинзе говорит Ифемелу «переведи», столько лет назад, — казалось теперь, после смерти этого человека, еще ценнее.
Уходя, Ифемелу заметила Дона.
— Ифемелу! — позвал он.
Она узнала его через мгновение. Раньинудо как-то раз вечером представила их друг другу, не один месяц назад, когда Дон заезжал домой к Раньинудо по дороге в клуб, облаченный во все теннисное белое, и Ифемелу почти сразу удалилась — предоставила их друг другу. В темно-синем костюме он смотрелся щеголевато, пронизанные сединой волосы глянцево блестели.
— Добрый вечер, — сказала она.
— Хорошо выглядите, очень хорошо, — сказал он, оглядывая ее коктейльное платье с глубоким вырезом.
— Спасибо.
— Обо мне не спрашиваете. — Будто у нее были на то причины. Он протянул ей свою визитку: — Позвоните мне, обязательно позвоните. Поговорим. Всего доброго.
Он ею не увлекся — может, самую малость; он просто был в Лагосе Большим Человеком, она — привлекательна и одинока, и по законам их вселенной он вынужден был попробовать, пусть и без огонька, пусть он уже встречается с ее подругой, и он считал по умолчанию, само собой, что она подруге не скажет. Ифемелу сунула визитку в сумочку, а дома порвала ее в клочки, понаблюдала сколько-то, как они плавают в унитазе, а затем смыла. Как ни странно, она на него рассердилась. Его действия говорили кое-что о дружбе между нею и Раньинудо, и это кое-что Ифемелу не нравилось. Она позвонила Раньинудо и уже собралась доложить о происшедшем, как Раньинудо выпалила:
— Ифем, мне так уныло. — И Ифемелу дальше просто слушала. Речь шла о Ндуди. — Он такой ребенок, — выкладывала Раньинудо. — Скажешь что-нибудь, что ему не по вкусу, он прекращает разговаривать и начинает напевать себе под нос. Серьезно, громко. С чего взрослый мужчина вел бы себя так незрело?
